Черняк: Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве.
Глава I

"Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский

в споре об огаревском наследстве

(Дело Огарева--Панаевой)

по архивным материалам"
 

В жизни Огарева пересеклись черты поэта и революционера, характер рефлектирующего лишнего человека сочетался в нем с энтузиастической волей к деятельности и борьбе. В нем, противореча друг другу и противоборствуя, скрестились: романтик, либеральный помещик, утопист, фабрикант и даже "делец", образуя в совокупности образ социального развития дворянской интеллигенции -- от идеализма тридцатых годов, через позитивизм буржуазных экспериментов, к теории и практике буржуазной революции, смысл и цель которой представлялись ей социалистическими. Субъективно Огарев, особенно в последний период своей деятельности, был решительным революционером и социалистом [015].

Для истории культуры личность Огарева представляет особенный интерес. Поэт, незаурядный по своим дарованиям, энергичный участник умственного движения, энергией мысли и духа восполнявший недостаток воли, друг Герцена и его соратник, умерший с именем Герцена на устах, и, наконец, человек большой задушевной ясности, нравственной чистоты, человек горячего сердечного ума, пронесший через мутную, нередко и уродливую жизнь, несмотря на все свои слабости, характер большого, "настоящего" бойца и поэта.

Огарев родился 24 ноября 1813 года. Возраст спас его от судьбы декабристов, и возраст же вручил его биографии священные традиции декабризма. Декабризм в жизни Огарева сыграл огромную, ни с чем не сравнимую роль. Казнь, совершившаяся в ночь с 12 на 13 июля 1826 года на валу кронверка Петропавловской крепости, легла непроходимым валом между Огаревым и строем крепостной России, между тринадцатилетним мальчиком, вместе с Герценом принесшим присягу верности декабристскому знамени [016], и аристократической и вельможной средой его, между наследником многих тысяч крепостных душ и "правом" на это наследство. Позднее неудержимая страстная жажда жертвы переполнила его, росла вместе с ним, стала с годами самосознанием и идеей его существования и превратилась в жизнь, единственную по своему своеобразию и в то же время типическую для целого поколения людей тридцатых и сороковых годов -- странной, на первый взгляд, насыщенной противоречиями среды идеалистического дворянства.

Столкновения классов, порождавших великое общественное движение того времени, лишь теперь, почти через столетие, становятся окончательно понятными и исторически осмысленными. Перерождение значительной части дворянства в буржуазию, идейное и политическое вооружение ее левого фланга, новая расстановка классовых сил накануне буржуазной революции и роста буржуазии в эпоху 1861--1905 годов -- вот смысл "замечательных десятилетий". И все противоречия этих десятилетий -- и то, что буржуазная фабрика росла под прикрытием дворянского романтизма, заимствуя у западноевропейских социалистов-утопистов аргументы в пользу своего существования: и то, что крепостная монархия защищалась от натиска буржуазии устами славянофилов, а те, обосновывая самый неподвижный в мире феодализм, аргументировали от... "русского свободолюбивого веча", от сельской общины, от "исконных начал"; и то, что гегелианец Белинский оказался на время утвердителем самодержавной действительности, а Чаадаев, аристократ и светский философ, нанес один из самых могущественных ударов реакционно-утопической идеологии николаевской бюрократии -- все это, вплоть до сопротивления освободительному движению некоторой части крепостной буржуазии, того промежуточного слоя, который вырос, образовав средостение между дворянством и крепостной массой, исхитрившись сделать и крепостные отношения орудием буржуазной эксплуатации, -- все это иллюстрирует одно из основных противоречий той эпохи: трагическую для дворянской интеллигенции противоположность культуры и политики. III Отделение, бюрократическая монархия, системой насилий охраняя крепостной уклад, вызвали превращение непосредственной политической активности в активность литературно-политическую, оттесняя также значительную часть дворянских политиков обратно в узко-хозяйственную сферу деятельности.

"реформ" культура и политика поменялись местами. Подлинная политическая мысль билась, пленная, в шеллингианских, гегелианских кружках, в литературной критике, в поэзии, в журнальной беллетристике. Она созревала в муках, скиталась под бдительными очами многоученых цензоров из редакции в редакцию, закипала в бокалах шампанского, в кутежах будущих "лишних людей", висела на раменах скитавшихся по Европе дворянских сыновей. Привязанная тайным тючком к бричке неудачливого помещика, она возвращалась из Петербурга и Москвы в поместье, в усадьбы, к развороченному муравейнику перестраивавшегося хозяйства.

Загнанная внутрь, она динамитом начиняла биографии людей, она поедала творческие силы, отрывала и вносила хаос в практическую деятельность, порождала рефлексию и отчаяние. Неприложимая к жизни, лишенная возможности действовать, исторически нереальная, она "переключалась", устремлялась на иной, чуждый ей жизненный материал и здесь создавала поистине чудеса. Колоссальная умственная и духовная культура, выросшая в России в первой половине XIX века, создалась за счет политической культуры, за счет политической активности буржуазных слоев дворянства, лишенных после чудовищного разгрома декабристского движения возможности возобновить" непосредственную борьбу за власть.

Пензенский гражданский губернатор А. А. Панчулидзев 15 апреля 1835 года сообщал по начальству: "Отправленный при почтеннейшем отношении ко мне Вашего Сиятельства от 5 апреля с рядовым жандармского дивизиона Евдокимом Фадеевым исправляющий должность Актуариуса в Московском Архиве Иностранных Дел, Огарев, означенным жандармом Фадеевым 14 сего апреля ко мне доставлен исправно; в чем от меня Фадееву и выдана надлежащая квитанция" [017].

Николай Платонович Огарев, высланный из Москвы по делу о лицах, певших "пасквильные стихи", прибыл на родину.

Высылке предшествовало многомесячное разбирательство "дела" специальной комиссией, назначенной по представлению начальника III Отделения собств. е. и. в. Канцелярии -- царем. Согласно монаршей воле Огарев отделался пустяками, несмотря на то, что показался жандармам и следственной комиссии "опасным и скрытным фанатиком":

Ровно через год, в апреле 1836 года, венчались в пензенской соборной церкви Марья Львовна Рославлева и Огарев Марью Львовну замуж выдавал все тот же гражданский губернатор, ее дядя, Панчулидзев, яркий представитель николаевской администрации, один из столпов казнокрадства и произвола, состязавшийся в беззакониях и непотребствах с другим мастером этих дел, князем А. И. Трубецким. "В то время было несколько таких губернаторов, -- пишет Н. С. Лесков, -- которых не позабудет история. Над ними над всеми сиял Александр Алексеевич Панчулидзев в Пензе... Через Тамбовскую губернию орловцы с пензяками перекликались: пензяки хвалились орловцам, а орловцы -- пензякам, какие молодецкие у них водворились правители. "Наш жесток". -- "А наш еще жоще". -- "Наш ругается на всякие манеры". -- "А наш даже из своих рук не спущает". Так друг друга и превосходили" [018].

Этот анекдотический, скорее даже щедринский, нежели лесковский, помпадур, ловкий взяточник, невозбранно хозяйничавший почти тридцать лет в губернии, находился в родстве с обедневшим саратовским помещиком Л. Я. Рославлсвым и дочерей последнего, племянниц Софью и Марию, взял к себе в Пензу.

На младшей из них -- Марье Львовне -- и женился Огарев.

В истории этого брака, соединившего двух столь различных по характеру, вкусам и устремлениям людей, сыграло роль не только чувство, толкнувшее их друг к другу и связавшее на долгие годы мучительными узами. Особенные условия ссылки, в которых оказался тогда Огарев, положение сына влиятельного помещика, ареопаг родственников его отца, хлопотавший над вразумлением "нашалившего юноши", сделали свое дело и увенчали успехом одну из многочисленных "охот за мужьями", процветавших в губернском "обществе".

Первые годы протекли в отцовском имении. После смерти отца (1838 г.) и снятия надзора Огарев переселился в Москву и здесь оставался в течение двух лет. Следующее пятилетие он провел за границей -- в Италии, Франции и Германии, много путешествуя, слушая университетские курсы, готовясь к той практической деятельности, в центре интересов которой должны были стать его наследственные крепостные. Пребывание за границей он прервал только однажды: в начале 1842 года он вернулся в Россию, чтобы завершить освобождение 1820 наследственных "ревизских душ" на волю, и через полгода уехал обратно.

Отпуская на волю крестьян крупнейшей из своих вотчин -- села Верхний Белоомут, он мечтал выкупные суммы, которые он должен был получить, обратить на устройство фабрик в других имениях, в Пензенской и Орловской губерниях, а самые фабрики образовать на вольнонаемном, а не крепостном труде. Эти мечты разрослись у него в обширную программу практической, промышленной деятельности, и хотя за пять лет заграничных скитаний расточились средства, изменились отношения -- особенно с Марьей Львовной -- и многие юношеские планы угасли и забылись, эту решительную затею свою он пытался осуществить вскоре после возвращения... Отчаянию и косности крепостной деревни он полагал противопоставить разумную волю, вооруженную знаниями, особенно медицинскими, как наиболее необходимыми и первоочередными. Он изучал также химию, физику, фармакологию, он попытался организовать ферму-школу для крестьян, детальный проект которой с программой занятий и распорядком труда был им разработан, а впоследствии он довольно основательно, как можно судить по его письмам, познакомился с писчебумажным производством, да и с суконным. сахарным, винокуренным. Вольнонаемный труд-- вот в чем видел он средство от всех бед крестьянского существования в ту эпоху. Идея, пропагандировавшаяся в западноевропейской буржуазной политической экономии, стала центральной идеей практической деятельности Огарева, выразительнейшего представителя падающего дворянства, своеобразно переплетаясь с культом декабристов, с сен-симонизмом юношеской поры, с ненавистью к самодержавию и аристократии и жаждой героической жертвы. Одержимый -- с особенной силой в начале сороковых годов -- мыслью освободиться от "наследного достояния", от 4000 крепостных ревизских душ, чтобы всецело предаться политической и социальной борьбе в духе утопического социализма, борьбе против крепостного права и николаевского самодержавия, он пытался буквально расшвырять свое достояние. Верный заветам декабристов, познакомившийся с философией Гегеля и одновременно с Герценом, но разными с ним путями, под воздействием ссылки и знакомства с новейшими философскими и социальными учениями (особенно сен-симонизмом) Западной Европы, пришедший к той положительной программе политической и практической деятельности, о которой мы уже говорили, -- Огарев внес в свою жизнь упрямое стремление деформировать основания своего материального существования, чтобы таким путем подготовить себя к революционной деятельности. Он как бы решил экспроприировать самого себя, на себе произвести социалистический эксперимент, из личного своего существования удалить те элементы, которые привязывали его к положению дворянина и помещика, чтобы развязать себе руки для борьбы с дворянством и крепостничеством. Такой же, хотя и с другими целями, но столь же, если не более, неудачный опыт позднее попытался произвести Лев Толстой. О Николае Платоновиче Огареве с не меньшим правом, чем о Толстом, можно повторить слова Ленина: помещик, "юродствующий во Христе" [019].

Если объективными причинами такого настроения Огарева являлось наступление буржуазии на дворянство, отчетливое самоизживание крепостного строя, нарастание сил крестьянской революции, рост капиталистических элементов в хозяйстве России и совершенно явственно обозначавшийся процесс перераспределения национального дохода, через полтора десятка лет приведший к началу буржуазной революции в России (1861 г.), то в его сознании субъективно этот процесс отразился в виде многочисленных попыток перестроить лично окружающую его действительность. Огарев и выработал постепенно для этого план, в котором своеобразнейшим образом переплелись сен-симонистское учение и традиционный декабризм. Центральное место в этом плане, как мы говорили, занимала мысль о фабриках с вольнонаемным трудом, долженствующим спасти и благоустроить крепостное крестьянство. Проблески первого народничества в виде покамест славянофильского обожания сельской общины, соединенные с устремлением к промышленности и... остатками николаевской идеологии помещичьего землевладения, идеологии, согласно которой помещик обязан личной заботой и попечением о вверенных ему стольких-то тысячах "душ", образовали Огаревcкий опыт "практической деятельности".

Огарев оказался неутомимым в упрямом проведении своих экспериментов. Он недаром при первых столкновениях с николаевскими жандармами [020], еще двадцатидвухлетним юношей, показался следственной комиссии III Отделения "опасным фанатиком".

-- все позволяло напросто отпустить крестьян, по закону 1803 года, в "вольные хлебопашцы". Рост этих сел и благосостояния крестьян, как правильно предполагал Огарев, был обеспечен [021].

принципы общинного владения угодьями -- владение сообща и лесами, и лугами, и промыслами, -- он не сообразил, что более богатая часть деревни, по-нынешнему кулачество, возьмет на себя уплату и, вручив барину выкупные деньги за бедняков, тем самым обретет могучие эксплуататорские права над крестьянского массой... Кабала эта окажется, как и случилось впоследствии, тяжкою кулацко-капиталистическою эксплуатацией... "Вот почему, -- пишет П. В. Анненков [022], -- побочный брат Огарева, рожденный от крестьянки, -- никогда не мог помириться со своим вельможным родственником, несмотря на все благодеяния последнего, и ненавидел его. "Зачем барчонок этот, -- размышлял он, -- не взял с богачей два, три, пять миллионов за свободу, которой они только и добивались, и не предоставил потом даром всему люду земли и угодья, освобожденные от пиявок и эксплуататоров?"

Освободив крестьян, но не доведя еще освобождения до конца, т. е. не оформив его по сложному канцелярскому ритуалу, возводящему всякое подобное дело до государя, Огарев уехал с женой за границу. Здесь деньги, получаемые по частям от белоомутовцев, стремительно таяли, -- что не растратила Марья Львовна, роздал, раздарил и разбросал Николай Платонович. В дневнике Льва Толстого есть запись [023], в которой он рассказывает об Огареве. "В комнате у Огарева, -- записывает Толстой, -- стояла всегда открытая шкатулка, наполненная ассигнациями. Брать мог кто и сколько хотел, не спрашивая". Эта запись хорошо рисует настроения дворянской и богатой богемы, в которые впал Огарев после разрыва со своей женой. Сохранилось до нас одно драгоценное свидетельство об основном психологическом фокусе, которым питалось "странничество" Огарева, его стремление освободиться от помещичьих корней...

15 февраля 1844 года Огарев писал Николаю Христофоровичу Кетчеру [024], которого в шутку в дружеском кружке Герцена прозвали бароном:

"Ты говоришь, что для истины не нужно скорби. Как ты врешь, барон! Как ты говоришь против себя! И что тебе за радость уверять себя, что ты чрезвычайно спокоен, счастлив и доволен и примирен, когда очень хорошо знаешь, что лжешь и что ты внутренне страдаешь. Страдаешь уж тем, что истину, которую носишь в себе, не можешь напечатлеть вокруг себя и что сам не можешь жить адекватно истине, которую в себе носишь".

"Теория весьма мало удовлетворяет, -- продолжает суше Огарев, -- и, не переходя в плоть и кровь, то есть в практику, в твою личную жизнь, сводится на новую абстракцию, за которую я копейки не дам".

"Юноша сказал Христу: "Я хочу следовать за тобой". "Раздай именье нищим, -- сказал Христос, -- и ступай за мной". Юноша не роздал именья нищим и не пошел за Христом. Что это значит? Что скорбь об истине была не довольно сильна в его сердце, чтоб решить его на поступок. А если бы скорбь эта была ему невыносима, с какою бы радостью он роздал все и пошел бы за Христом".

Огарев с непобедимым отвращением относился к чисто теоретическому познанию. Он другими словами, нежели Маркс, неотчетливо, путаясь еще в эмоциональной сложности утопического мировоззрения, повторяет формулу Маркса: до сих пор философы лишь на разные лады истолковывали мир, а дело заключается в том, чтобы изменить его [025]. И как страстно повторяет: "Кровью сердца покупается истина, -- восклицает он. -- Не противоречь, потому что лгать станешь. Что сделает тот, кто насквозь прочувствует всю скорбь наследного достояния, а не труда? Он пойдет в пролетарии; барон. Замотай это слово себе на память, потому что я не шучу". Подчеркивая эти слова, с пламенной горечью возражая Кетчеру, подпавшему под влияние возникших в ту пору во многих представителях либеральной интеллигенции настроений усталости и примирения с действительностью самодержавия, Огарев договаривается до последней формулы своих воззрений. Она не была случайной. Даже поверхностный, но тонкий и умный наблюдатель, каким был И. И. Панаев, встретившийся с Огаревым весной 1842 года, подметил, запомнил и правильно объяснил эту основную черту Огарева.

"Старый, отживающий мир со всеми его нелепыми условиями тяготил его, он не мог подчиниться ни одному из этих условий и с каким-то тайным наслаждением рвал те связи, которые прикрепляли его еще к этому миру. Он отпустил часть своих крестьян на волю, остальное, еще достаточно значительное, состояние он проживал не только с сознательной беспечностью, но даже с каким-то чувством самодовольствия.

-- Чтобы сделаться вполне человеком, -- говорил он нам своим симпатическим шопотом, попивая, впрочем, шампанское, -- я чувствую, что мне необходимо сделаться пролетарием.

И это была не фраза, -- спешит заверить читателя Панаев, -- он говорил искренно, и на его грустных глазах дрожали слезы".

"Ни капли фразерства и лицемерства не было ни в его жизни, ни в его стихах" [026].

"благ" жизни не было в Огареве ни фразерством, ни лицемерием. И тогда, когда он отпускал крестьян на волю -- единственный во всей плеяде либералов-народолюбцев той эпохи [027], и когда выдавал Марье Львовне запродажную на половину всего оставшегося у него, и когда дарил сестре часто деньги, полученные от белоомутцев, и растрачивал другую часть на прихоти жены, и подставлял шкатулку с ассигнациями приятелям, и позднее, когда экспериментировал, пытаясь строить крестьянские фабрики, надеясь одновременно обрести путем предпринимательства новое состояние (как будто фабричные доходы принципиально отличались от оброчных денег и ссуд из опекунских советов!) и осчастливить крестьян... и еще позднее, когда его разорял процесс, который от имени его жены вели против него Панаева и Некрасов и Шаншиев, а его компаньон, тот самый побочный брат, о котором рассказывал Анненков, обворовывал "барича", закрыв глаза от двойной ненависти -- ненависти побочного брата и неудачливого компаньона, -- Огарев по сути дела шел к тому, чего желал: освободиться. "Согну себя на две тысячи, да статьями еще кое-что подработаю", -- писал он позднее в неизданном письме (1857 г.), формулируя свои житейские планы...

Он их осуществил -- с большей горечью еще, нежели желал, -- нелегкими ему иной раз казались и помощь друга Герцена, и пенсия семьи после смерти Александра Ивановича, и заботливая рука его последней подруги, случайно встреченной Огаревым в одном из лондонских кабачков, -- все, что было житейским основанием последнего пятнадцатилетия его жизни.

Характеризуя чувство Огарева, душевный строй его личности, счастливую и тем не менее дорого стоившую ему способность анализировать и запечатлевать все, даже самые тонкие, движения сердца, отразившиеся в письмах Огарева [028] с замечательной силой, историк и художник душевной и умственной жизни первой половины XIX века с безошибочной уверенностью мог говорить о сверхличном, историческом значении этих любовных документов. "Все личное здесь отходит на задний план, -- писал М. О. Гершензон, -- характер Огарева, характер его жены, все бесчисленные особенности обстановки; через всю их драму яркой нитью проходит исторический процесс, и личное играет здесь только ту роль, что оно дало благодарный материал для олицетворения этого процесса. Вот почему роман Огарева представляет значение, далеко превосходящее его анекдотический интерес: в нем с редкой наглядностью -- по крайней мере одной своей стороной -- отразилось умственное движение целой эпохи, незабвенной эпохи тридцатых годов" [029].

Это замечание справедливо и по отношению к эпилогу романа -- драматическому столкновению на материальной почве между Огаревым и его женой и ко всем последствиям ею.

новых отношений. Обязательства, которые взял на себя Н. П. Огарев по отношению к оставившей его жене, привели вскоре к новой цепи осложнений, к новому вмешательству друзей и посредников, породившему в свою очередь знаменитое "дело".

И здесь судьба Огарева удивительна! Оказывается, что и в этой области действовала и неизбежно страдала все та же типическая личность. Как будто судьба Огарева -- быть воплощением всех возможных в ту эпоху коллизий, быть образом целого поколения, в каком бы разрезе -- социальном, творческом, психологическом или бытовом -- ни брать его. Какая-то особая пассивность, почти иррациональная чуткость, -- неотъемлемая черта Огарева, совмещавшаяся с громадной способностью к деятельности, сопровождавшая Огарева на всех путях его экспериментов неистовых и бесчисленных, -- какое-то грустное самосозерцание, покорный взгляд на себя со стороны сделали Огарева и здесь мембраной исторического процесса. И снова, как и в интимной сердечной жизни, с той же редкой отчетливостью "звучит" он всеми голосами эпохи.

Скрип крепостного хозяйства, нескладный шум "самодельных" фабрик, хруст векселей к закладных, указные проценты, поедавшие помещичьи надежды, галдеж оброчных и угодливые голоса первых рвачей империи -- разбогатевших крепостных, готовых подхватить на ручки обеспамятевшего дворянина, суета посредников и озлобленные ссоры неподелившихся, глуховатые голоса новых вершителей судеб -- всякого вида и образа дельцов, скрежет разночинной нищеты, шорох гусиных перьев и бесконечный шелест судебных бумаг на бесчисленных многолетних чиновничьих, крючкотворческих разбирательствах, жандармские колокольчики и бархатные увещания предводителей дворянства -- все, что на сухом языке истории называется концом крепостной России и перераспределением национального дохода, весь этот тысячеустый и многотрубный исторический концерт снова возникает из безмолвия истории и громко звучит в "Огаревском деле", превращая пачку разрозненных синих, серых и желтовато-белых листков и листов архивных бумаг в удивительный огаревский контрапункт истории.