ГЛАВА III
1
Тощие розовые книжки "Современника", выходящего под редакцией Петра Александровича Плетнева, к середине сороковых годов не привлекали уже ничьего внимания. Говорили, что у него всего четверо читателей: сам редактор да цензор, а еще -- Греч с Булгариным. Журнал, основанный Пушкиным, за десятилетие, последовавшее после смерти его, выродился, захирел и не сегодня-завтра должен был закончить серую, вялую, осторожную жизнь. Напрасны были попытки некоторых давних друзей "Современника" [055] вдохнуть жизнь в тусклые листы, спрохвала собираемые петербургским профессором, который и сам начинал сознавать свое бессилие.
В это именно время, осенью 1846 года, Николай Алексеевич Некрасов, молодой литератор и удачливо начинавший издатель, -- ему в разгар переговоров не было и двадцати пяти лет [056], а в списке трудов его к тому времени значился уже ряд небезвыгодно изданных альманахов, -- сделал Плетневу дельное предложение. На десять лет он, совместно с И. И. Панаевым, арендует журнал "Современник", за что будет ежегодно уплачивать 3000 рублей ассигнациями нынешнему издателю П. А. Плетневу. В сентябре 1846 года, после энергичной подготовки этого нешуточного дела, преодолев осложнения, возникшие в связи с претензиями наследников Пушкина, наладив не без труда официальную сторону, Некрасов вместе с Панаевым и профессором и цензором А. В. Никитенко, приглашенным Некрасовым в качестве официального редактора, подписывали договор с Плетневым. В начале 1847 года явился и первый номер. Титульный лист радовал глаз молодых издателей: "Современник. Литературный журнал, издаваемый с 1847 года И. Панаевым и Н. Некрасовым, под редакцией А. Никитенко. Том I. Санкт-петербург, в типографии Эдуарда Праца. 1847". Каждое слово тут было заслугой Некрасова и свидетельствовало о его издательской ловкости. Летом этого года в Казанском поместьи Григория Михайловича Толстого, куда Панаевы, Авдотья Яковлевна и Иван Иванович, отправляясь погостить, -- они жили по соседству, в своем казанском имении, -- привезли и Некрасова, последний предложил план создания своего журнала. План этот и был принят с восторгом Панаевым, предоставившим для предприятия и средства -- правда, недостаточные, около 35 000 рублей. Столько же обещал и Толстой [057]. Впоследствии оказалось, что в участии Толстого не было нужды, так как поддержка, оказанная журналу с разных сторон, облегчила денежную сторону дела. Наталья Александровна Герцен прислала Некрасову 5000 рублей ассигнациями, кое-какие деньги дал Василий Боткин, еще какие-то средства и "кредит" добыл сам Некрасов -- и общий 60--70-тысячный фонд "Современника" оказался достаточным для начала. Остальное должна была сделать подписка, не преминувшая доказать, что Некрасов в делах литературных и издательских обладал несравненным чутьем и редким уменьем. Журнал возвращал издержки при 1200-- 1300 [058] подписчиках, а в первый же год их оказалось свыше 2000, в следующий 1848 год -- 3100 [059].
Но было бы странно, если бы с этой стороной дела не справился Некрасов, обладавший к тому времени значительным издательским опытом. Его альманахи: 1) "Статейки в стихах", вышедшие в двух частях в 1843 году; 2) "Физиология Петербурга", тоже в двух томах -- в 1845 году, и 3) "Первое апреля" -- в 1846 году и, наконец, в том же году напечатанный знаменитый "Петербургский Сборник" (с "Бедными людьми" Достоевского) -- пользовались значительным успехом и свидетельствовали о том, что незаурядному организатору, так счастливо и точно определявшему вкусы и потребности современного ему читающего общества, вполне под силу и гораздо более сложное дело, нежели альманахи, а именно -- издание журнала. Труднее было сладить с весьма запутанным переплетением литературных и журнальных отношений, особенно напряженных в те годы, в предреволюционную эпоху. Для Европы 1848 год, для России 1849 год были годами основательной ломки общественных и политических отношений, и затрудненность этого процесса в России, затянувшегося на целое десятилетие (в то время как европейские страны пережили этот процесс как взрыв, в России николаевская диктатура пядь за пядью медленно отступала перед буржуазным наступлением -- вплоть до севастопольского разгрома и смерти Николая I, когда дело пошло быстрее), катастрофически тяжело отражалась на каждом проявлении общественной инициативы. Но и тут Некрасов разрешил -- и блестяще разрешил -- сложнейшую общественно-литературную задачу, поставленную перед ним его предпринимательским гением.
В основе общественно-литературного замысла Некрасова лежат его отношения с В. Г. Белинским и всем кружком литераторов, который после отъезда Станкевича за границу--и особенно после его смерти -- собрался вокруг "Неистового Виссариона".
Очень сложные отношения, существовавшие между Белинским и московским кружком Герцена, участие в этих кружках таких разных людей, как Кавелин и Кетчер, Василий Боткин и Михаил Бакунин, Грановский и Катков, Герцен и Достоевский, и дружеские сердечные отношения, прихотливо сплетавшие многих из названных лиц и еще многих других, при намечавшейся, а иногда и совершенно определяющейся разности в их взглядах и общественных устремлениях и позициях, делали задачу редактора, который пожелал бы опереться на эти кружки при редижировании своего журнала, более чем трудной -- почти невыполнимой.
Наконец, все те литераторы и писатели, которые должны были перейти, по мысли Некрасова, под сень "Современника", были теснейшим образом связаны с чрезвычайно могущественным соперником -- с "Отечественными Записками", управляемыми богатым и опытным издателем А. А. Краевским, вся деятельность которого была, кстати сказать, хорошо известна Некрасову не только потому, что он состоял в давнем знакомстве с Краевским и был близким сотрудником "Отечественных Записок", но и по семейным связям, существовавшим между Панаевыми и Краевским (жена Краевского, Анна Яковлевна, была сестрой Авдотьи Яковлевны, жены Панаева; после смерти Анны Яковлевны в 1842 году [060] Авдотья Яковлевна приняла большое участие в детях Краевского).
Предстояла ожесточенная борьба между двумя журналами не только в качестве двух однотипных предприятий, но и за кадры сотрудников. Предстояла, наконец, полемика с реакционными публицистами из "Северной Пчелы", не стеснявшимися, как известно, и полицейскими средствами и литературной борьбе: Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным, с Николаем Полевым, некогда столпом российской журналистики, а теперь жалким подголоском все тех же сподвижников Дубельта и III Отделения, с "славянами": с Степаном Шевыревым, ненавистником Белинского, с О. И. Сенковским, издателем "Библиотеки для чтения" -- самого читаемого в ту пору "развлекательного" журнала, -- с самой "Библиотекой для чтения", вытеснить которую, если не совершенно, то хотя бы отчасти, должен был "Современник".
Разве весьма острые разногласия не разделили Герцена с Грановским как раз в этом же 1846 году, летом, в Соколове под Москвой, на знаменитом свидании московских друзей, разве не метался Белинский в смертельной тоске, почувствовав всю ошибочность гегельянских формул примирения с действительностью, так долго державших его сознание и деятельность в своих цепях? Разве легко будет совладать с самолюбием Достоевского и Гончарова, с барством Тургенева, с властностью Герцена, с ветрогонством Григоровича и того же Панаева?
А литературные сплетни, это постоянное оружие мелких людей журналистики, с первого и до последнего дня деятельности Некрасова отравлявшие каждое движение его воли и огромного ума? Он ведь превосходно знал, что Межевичи и tutti quanti не преминут сыграть на каждой мелочи, на каждом промахе, на мельчайшем ложном шаге. Как всегда, основываясь на треть на действительности, на две трети на злобных домыслах, они попытаются поссорить его с сотрудниками, посеять рознь и недоверие, раздуть столкновения, неизбежные в этом деле. Тем более, что уж и опыт был: в какое тяжкое положение был он поставлен сплетнями своего "приятеля", клеветой и злословием недоброжелателей, травлей Межевича перед Федором Кони, редактором "Пантеона" и "Литературной Газеты", в дни его заново начатой, после неудачи стихов, литературной деятельности в 1842 году. Как тяжко было объясняться, каяться в словах, действительно произнесенных, оправдываться в обвинениях, которые, основываясь на фактах, извращали их до неузнаваемости! [061]
И, наконец, цензура, жандармы, косная и злорадная чиновничья петербургская стихия, стеной стоящая перед дерзкой волей энергичнейшего из строителей новой журналистики.
И силы самого Некрасова, какими бы они впоследствии и перед судом истории ни оказались значительными и победоносными, не казались большими самому Некрасову, хандра и тоска не раз ломили его, обволакивая волю, валили с ног страшною одурью совершенного неверия и апатии. Как все предшествующее разночинцам поколение, Некрасов совмещал в себе огромную внутреннюю силу с рефлексией и оглядкой, с резиньяцией и тоской -- сознание человека будущей России, России деятельной и идущей вперед, с жестким самосознанием дворянской никчемности, слабости... "Лишний человек" сосуществовал в нем рядом с человеком волевым, обладавшим звериной стойкостью, мужеством и изворотливостью...
Сознание сложности предстоящего дела заставило Некрасова оставить Панаевых в имении Толстого и вернуться в Петербург -- заняться вплотную подыскиванием журнала, который можно было бы превратить в передовой орган литературы и критики. Альманахи, изданные Некрасовым, являлись чрезвычайно любопытными различными сочетаниями единого в общем круга писателей и публицистов и представляются нам последовательной разведкой Некрасова: спрос публики, отношение критики, успех или неуспех того или иного автора, темы и жанры, общее направление -- все, что могло, было практически проверено Некрасовым на своих альманахах до организации журнала.
"Современника" в первый год его существования в новом составе был обеспечен всем тем материалом, который в течение 1846 года собрал Белинский среди московских и петербургских литераторов, своих друзей, для задуманного им альманаха "Левиафан"... Альманах этот в свет не вышел, и все "статьи", собранные Белинским, появились в "Современнике" в 1847 году. Эти-то "статьи" (т. е. повести, рассказы и собственно статьи) и положили основание славе лучшего из русских журналов XIX века.
2
"Между тем, мы в нынешнем году слишком 35 000 в убытке (в декабре, после 12-й книжки, я окончу годовой счет и, пожалуй, пришлю тебе копию для подтверждения этого). Надеясь на следующий год, мы тратили без оглядки. Мы дали 400 листов вместо 250, мы дали оригинальных листов двумя третями больше, чем "Отечественные Записки". Сообрази эту разницу; переводный лист относится к оригинальному, как 50 рублей ассигнациями к 175. Наконец, мы платили с листа больше, и значительно" [062] -- писал Некрасов Николаю Христофоровичу Кетчеру 4 ноября 1847 года из Петербурга в Москву.
Заканчивался первый год издания "Современника" под новой редакцией, в новом составе. Переход журнала от П. А. Плетнева к "кружку Белинского", наделавший очень много шуму и вызвавший многочисленные сплетни и недоразумения, блистательно, тем не менее, был осуществлен Некрасовым. И вот предприятие его, с самого начала очень благоприятно принятое читающей публикой, в конце первого же года встретилось с затруднениями, едва не погубившими журнал... "Даже свистун Панаев и тот приуныл и ходит живым упреком мне, -- сообщает в том же письме Некрасов, -- и можешь представить, как приятно мое положение: никто тут не виноват, потому что я затеял дело и втянул Панаева, я за все брался и ручался, конечно, я виноват, и еще более тем виноват, что в моих руках все-таки было настолько средств, чтоб вести дело без убытков, только не претендуя на первенство между журналами. Но я не сообразил и не предвидел" [063].
В чем же было дело? Что заставило Некрасова признаться в непредусмотрительности, в "просчете", в неудаче? Да еще кому адресовать это признание -- тогда добродушному, но грозному Кетчеру, самому многошумному члену московского кружка Герцена, другу Белинского, неутомимому "обличителю", пугавшему своих друзей постоянным вмешательством, нравственными поучениями, проповедью, насмешнику, хмельному хохотуну, никому не дающему ни покоя, ни спуска своими нотациями и безапелляционными выговорами и приговорами?..
Ответ на этот вопрос прост: он ошибся в отношениях к нему всего московского кружка. Недоверие к Некрасову, подозрение в столь же корыстных мотивах деятельности, какими отличался его конкурент Краевский, отвратительный с точки зрения москвичей характер его отношений с Белинским, "торгашеский" характер издательских приемов (афиши-объявления о "Современнике", бесплатные приложения, впервые, если не ошибаюсь, широко примененные в издательском деле Некрасовым и т. д.) нарастали с первых же дней существования "Современника", начавшись еще осенью 1846 года. Но нельзя сомневаться, что основной причиной явилась история с "Левиафаном", альманахом Белинского, и с фактическим неисполнением обещания предоставить Белинскому руководство журналом.
"Современнике". Это и было "просчетом" Некрасова и причиной его "повинной".
Некрасов был тонким литературным политиком: он знал, что, создавая журнал, он должен во что бы то ни стало собрать вокруг него именно ту часть сотрудников "Отечественных Записок", которая была связана с Белинским и литературная деятельность которых, как это было совершенно очевидно, привлекала симпатии и внимание передовой части читателей к "Отечественным Запискам" и составляла их успех. И притом не попросту собрать в "Современнике" этих сотрудников, а побудить их целиком перейти в новый журнал, заставить "Андрюшку" (т. е. Краевского, издателя "Отечественных Записок") "пожелтеть от злости и зависти"... Диверсия, предпринятая Некрасовым для осуществления этого плана, была чрезвычайно сложна. Она началась острым обходным маневром.
Болезнь и тяжелое материальное положение Белинского, после переезда в Петербург, оказались той осью, вокруг которой произошла одна из крупнейших в истории русской литературы перегруппировок литературных сил.
Он попал в кабалу к Краевскому, изнемогал от поденной журнальной работы, от необходимости писать за гроши, -- как с страшной горечью говорит сам Белинский [064], -- "об азбуках, песенниках, гадательных книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах, о клопах, наконец о немецких книгах, в которых я не умел перевести даже заглавия, об архитектуре, о которой я столько же знаю, сколько об искусстве плести кружева". Его, человека больного, не выходящего из опасного положения, утомленного, измученного, уставшего повторять вечно одно и то же (все подлинные слова Белинского), Краевский "сделал не только чернорабочим, водовозной клячей, но и шарлатаном, который судит о том, в чем не смыслит ни малейшего толку" [065].
"цыдульку с возвещением о выходе из его службы" [066], а если и не отправил этой цыдульки, то тогда же или несколькими днями позже объяснился с ним. Сообщая о разрыве как о совершившемся факте Герцену, Белинский писал: "Ты пишешь, что не знаешь, радоваться или нет. Отвечаю утвердительно: радоваться. Дело идет не только о здоровьи -- о жизни и уме моем". Решительность Белинского основывалась на представившемся ему выходе из тяжелого материального положения и помимо Краевского. Он задумал издать альманах, для которого все его московские друзья, а также и ряд петербургских литераторов дадут и повести, и статьи, и стихи; альманах будет огромный, листов в пятьдесят, и если только ему посчастливится так же, как последнему альманаху Некрасова -- "Петербургскому Сборнику", он будет Крезом. "Альманах Некрасова дерет; больше 200 экземпляров продано с понедельника (21 января) по пятницу (25-е)" [067], -- с восторгом сообщает он Герцену 26 января 1846 года, а через десять дней повторяет: "Альманах Некрасова дерет -- да и только. Только три книги на Руси шли так страшно: "Мертвые души", "Тарантас" и "Петербургский Сборник". Эх, как бы моя попала в четвертые... [068]"
"Семейство"), он ручался за успех, обязался добиться в типографии кредита, готов был сам кредит устроить на свое имя, так как и типографии и фабриканты бумаги его уже знали с деловой стороны. Белинский верил в "спекулятивную жилку Некрасова" (по словам Авдотьи Панаевой, это -- его собственное выражение) [069]. Самая мысль об альманахе была подсказана успехом некрасовского "Сборника", и обещанное участие Некрасова -- литературное и издательское -- окрыляло Белинского.
Почти одновременно с разрывом с "Отечественными Записками", всего месяцем ранее, и предпринял Белинский попытку собрать альманах: он написал к Герцену, надеясь получить у него вторую часть его повести "Кто виноват", -- первая часть была напечатана в "Отечественных Записках". Через Герцена же он обратился с просьбой о статьях к другим москвичам. Они отозвались очень дружно:
К. Д. Кавелин, ученик Грановского, дал статью "Взгляд на юридический быт древних славян", составившую впоследствии известность имени автора, Т. Н. Грановский обещал продолжение своих нашумевших лекций, В. П. Боткин -- знаменитые "Письма об Испании и Танжере", С. Соловьев -- статьи, знаменитый актер М. С. Щепкин -- "Отрывок из воспоминаний", старый друг Белинского, забытый ныне беллетрист П. Н. Кудрявцев -- повесть, Панаев тоже обещал повесть, Тургенев -- прозу и стихи, Некрасов -- юмористическую поэму и повесть, Достоевский -- новую повесть, Гончаров -- повесть...
"Необходимо больше повестей из русской жизни, до которых наша публика страшно падка, -- пишет Белинский. -- А потому я повести Некрасова, будь она не больше как порядочна, рад донельзя" [070] -- заключает он, как будто повесть уже у него в руках.
Повести должны были сделать альманашное чудовище соблазнительным для публики и тем упрочить средства Белинского. Некрасов эту версию вспыльчивых надежд в Белинском питал и поддерживал. Были ли у Белинского еще какие-нибудь виды на заработок, кроме альманаха? "О новом журнале в Питере подумывают многие, имея меня в виду", -- пишет он Герцену 14 января [071], а через три месяца повторяет: "Я уверен, что не пройдет двух лет, как я буду полным редактором журнала. Спекулянты не упустят основать журнал, рассчитывая именно на меня" [072], -- и тут же еще раз: -- "Я надеюсь, что буду издавать журнал... Поверь мне, что все мы в новом журнале будем те же, да не те, и новый журнал не будет "Отечественными Записками" не по одному имени"...
и надеждой готов был идти на поклон к "спекулянтам", лишь бы они оставили его независимым в воззрениях и действиях в качестве литератора. Он был действительным главой "Отечественных Записок", -- это к нему, а не к Краевскому, стекалась лучшая передовая часть писателей и публицистов, льнула молодежь, тянулось раздраженное любопытство читающих обывателей. Но Краевский давил, унижал и третировал его, не говоря уже о чудовищной эксплуатации... Уйти было необходимо, а впереди, благодаря Некрасову, брезжило разрешение вопроса о средствах и о журнале.
Журнал! Сколько надежд, упований, планов загоралось в Белинском при одной мысли о том долгожданном часе, когда придут к концу многолетние скитания от "журналиста" к "журналисту", как называли тогда редакторов и издателей... Все -- и "Телескоп" с Надеждиным, и "Московский Наблюдатель" с Поляковым, и "Отечественные Записки" с Краевским -- все навсегда отойдет в прошлое. Вождем, каким Белинский и был по темпераменту и уму, поведет он отечественную словесность на штурм против всякого вида и толка "проповедников кнута, апостолов невежества, поборников обскурантизма и мракобесия". С ним пойдут все враги крепостничества, молодая литература "натуральной школы", с ним пойдет лучшая часть образованного общества, университетская Москва, Герцен и его друзья, петербургские литераторы.
Журнал! Журнал -- это живая политическая мысль, философские поиски, историческая наука и боевая критика и западноевропейская образованность -- все лучшее из того, что было загнано николаевскими жандармами в литературу, в "кружки". Остальные пути были заперты наглухо и засвинцованы...
Полосатые шлагбаумы и будочники, как грозная тень самого царя, маячили на всех перекрестках. Они были всюду -- в цензурном уставе, в университетском режиме, в III Отделении, в "охранительных законах и самодержавном беззаконии, в полицейском шпионстве и закрытых границах. Будочники, только будочники!
И здесь, в журналистике, под пятою цензуры, было тяжко и душно, но, задыхаясь, здесь билась пленная мысль, и кипели великие надежды на грядущее освобождение...
"Отечественными Записками", в Петербурге образовался новый журнал -- купленный и реформированный Некрасовым "Современник", Белинский оказался снова в положении литературного сотрудника (правда, на несравненно более выгодных материальных условиях, нежели в "Отечественных Записках" Краевского) нового журнала, не являясь ни пайщиком издания, ни его редактором. Как это произошло? Некрасов купил у Белинского весь материал, собранный им для альманаха, и перекупил ту часть материала, которую не успел получить Белинский от литераторов (например, "Обыкновенную историю" Гончарова). Белинский не мог без Некрасова довершить издание альманаха, а Некрасов осенью 1846 года, сейчас же вслед за покупкой "Современника", отказался под торопливо придуманным предлогом осуществить обещанную помощь. Но мало того, он выступил в роли благодетеля. "Еще в Казани, -- пишет Некрасов Белинскому [073], -- мы имели в виду, когда дело [т. е. приобретение журнала. -- Я. Ч.] удастся, списаться с вами касательно уступки вашего альманаха нам в журнал. Но теперь я нахожу этот оборот дела выгоднейшим для вас и не думаю, чтоб вы находили иначе. Мы заплатим вам за все статьи, имеющиеся для вашего альманаха, и за те, какие будут для него доставлены, хорошие деньги, и это будет ваш барыш с предполагавшегося альманаха". Таков центральный пункт этого замечательного письма Некрасова, в котором как в зеркале отразился Некрасов-делец, хищная природа которого слишком часто оказывалась более сильной в нем, нежели страстная и мучительная преданность "кнутом иссеченной музе".
Это письмо начинается с "нехороших вестей" о том, что альманах не ладится. Литераторы (т. е. петербургские), мол, обещаний своих не сдержали [074], "Гончаров хныкал и жаловался и скулил, -- пишет Некрасов, -- что отдал вам свой роман ни за что, будто увлеченный и сконфуженный всеобщими похвалами и тем, что вы (его собственные слова) просили "именем своего семейства" и т. д. Он ежедневно повторял это Языкову, Панаеву и другим, с прибавлением, что Краевский дал бы ему три тысячи, и, наконец, отправился к Краевскому. Узнав все это, я поспешил с ним объясниться и сказал ему за вас, что вы верно не захотели бы и сами после всего этого связываться с ним и что если он отказывается от своего слова, то и дело кончено и пр. По моему мнению, нечего было делать больше с этим скотом" [075]. Разделавшись с Гончаровым, Некрасов далее сообщает о "недостойном" поведении и Достоевского, о том, что "от Тургенева ни слуху, ни духу", что Панаев раньше декабря повести не кончит.
Оглушив Белинского, -- Некрасов знал, что сообщение о неудаче альманаха означает для несчастного человека страшное крушение единственной надежды, -- Некра-сов переходит к "вестям хорошим": купили мы, мол, журнал -- давайте ваш альманах, а мы заплатим. "Само собой разумеется, что мы предложим вам условия самые лучшие, какие только в наших средствах".
"Отечественные Записки" (хорош был бы журнал Некрасова, если б это произошло!): Краевский, "когда ему был выговор за направление "Отечественных Записок", сказал, что этого вперед не будет, ибо он удалил уже сотрудников, которые поддерживали это направление". Итак, для Белинского не оказывалось никакого другого выхода, надо было согласиться на предложения Некрасова, а это и было целью некрасовского письма.
И если бы на сообщениях о поведении Краевского и возобновлении (через Белинского) просьбы к Герцену о разрешении дать повесть "Кто виноват" приложением подписчикам будущего журнала Некрасов закончил свое письмо, мы имели бы документ, который свидетельствует о редакторской ловкости Некрасова, о жесткой манере его, но не больше. Но письмо на этом не заканчивается: Некрасов жестоко проговорился. "Мы объяснили Гончарову, -- пишет он ярославской скороговоркой, -- дело о журнале; он сказал, что Краевский ему дает по 200 рублей за лист; мы предложили ему эти же деньги, и роман этот будет у нас. Другую его повесть я тоже купил у него. До свидания. Адресуйте ко мне..." и т. д. Все это проговорилось случайно. Если бы Некрасов подумал, он понял бы, что нельзя написать на первом листке письма: "По моему мнению, нечего было делать больше с этим скотом", а в конце письма брякнуть: "я у этого скота купил "Обыкновенную историю", обещанную вам, предварительно от вашего имени освободив Гончарова от обещания..." Некрасов, впрочем,. не ошибся: "Обыкновенная история", начавшая печататься с февральской книжки "Современника", почти удвоила число подписчиков! Чего ни сделает журналист ради лишней их тысячи! И как же злостно лжив рассказ Панаевой об участии Белинского в организации "Современника"! [076]
"На другой же день после своего приезда, утром, Панаев отправился к Плетневу. Белинский в ожидании возвращения Панаева домой все время страшно волновался, и когда Панаев вернулся, то выскочил в переднюю с вопросом: "Наш "Современник"?" -- "Наш, наш!" -- отвечал Панаев. Белинский радостно вздохнул. "Уф! -- воскликнул он, -- я измучился... мне все казалось, что у нас его кто-нибудь переб..."
Сильный приступ кашля стал душить его. Он весь побагровел с натуги и махал Панаеву, который начал было передавать Некрасову свой разговор с Плетневым" [077].
Весь этот талантливый рассказ бессовестно выдуман. Достаточно сказать, что Белинский во время приобретения "Современника" находился в Москве, что осведомился он о приобретении журнала из приведенного выше письма Некрасова, что, наконец, он знал также, что Некрасов ранее пытался приобрести другой журнал, "Сын Отечества", для чего летом съездил в Ревель, где проживал издатель. Был он осведомлен и о других проектах Некрасова, например, о попытке открыть книжную лавку в Москве.
"Современника". Журнал, как о том кричалось на всех перекрестках, должен быть приобретен исключительно для того, чтобы вырвать Белинского из лап Краевского, для того, чтобы предоставить в распоряжение Белинского и его кружка независимый орган [078]. Журнал покупался с тем, чтобы его редактором был Белинский.
Панаева потому весь рассказ и сводит к картине полного единства, которого и следа не было в действительности -- ни во время организации, ни после, в первый год издания, последний год жизни Белинского.
"Недоразумения" начались, напротив того, сейчас же вслед за приобретением журнала. 26 сентября 1846 года, через несколько дней после получения от Плетнева согласия на передачу журнала (Плетнев сообщил Гроту о своей готовности, по предложению И. И. Панаева и А. В. Никитенко, сдать "Современник" на их редакцию 21 сентября) [079], И. И. Панаев писал Н. Х. Кетчеру -- и через него всем членам московского кружка -- о состоявшейся после многих трудов покупке журнала. "Современник", обновляющийся и расширяющийся, ожидает теперь вашей поддержки, господа! -- восклицает Панаев, -- журнал этот с 1847 года столько же мой сколько и ваш. Надобно доказать Андрюшке [т. е. Краевскому], что не один он своей благородной личностью довел "Отечественные Записки" до 4000 подписчиков, что он, по прекрасному выражению Искандера, хотя и Наполеон, но все-таки после Ватерлоо, Наполеон без армии, и потому ровно ничего не значит, несмотря на свой гений. А все это доказать можно только усиленными и общими трудами. Без вас, без вашей помощи нам нельзя существовать... Вы давно хотели иметь журнал свой и независящий. Желанье ваше исполнилось. Действуйте же и помогайте нам" [080].
"Отечественных Записок".
Справедливость требует отметить, что И. И. Панаев был совершенно искренен -- он мечтал о журнале для Белинского еще в самом начале своих сношений с В. Г.; 16 июля 1838 года, еще не будучи лично знакомым с Белинским, он писал ему: "Как бы я желал вас видеть в таком журнале, который бы имел кредит в публике и тысяч хоть до трех подписчиков, чтобы слово ваше ударяло молотом по медному лбу массы". Лишь после того, как участие Белинского и его друзей в "Отечественных Записках" сделало этот журнал выдающимся явлением в общественной и литературной жизни и обусловило его успех, мечта Панаева с помощью Некрасова должна была, наконец, осуществиться. Панаев и верил искренно, что пришло время для его давних замыслов, -- тем с большей убедительностью и горячностью принялся он за дело. Иронические слова В. П. Боткина в первом сообщении об основании "Современника" ("Редактора, -- пишет он Анненкову 20 ноября 1846 года, -- Никитенко, Панаев и Некрасов. Первый -- для ограждения от цензурных хлопот, последний -- заведует всей материальной частью, а второй будет писать повести да раскладывать на своем столе иностранные журналы и тем придавать себе немалую важность") [081] по меньшей мере несправедливы по отношению к Панаеву. С какой горячностью убеждает он в письме, которое мы выше цитировали, Кетчера в необходимости для москвичей участвовать исключительно в новом журнале. "Уж я уверен, что ни одна строка, принадлежащая вам, не исключая и конца повести Искандера "Кто виноват", не будет в "Отечественных Записках" [082]. Он убеждает Кетчера в том, что деликатничать с Краевским нечего. Он убеждает москвичей в необходимости сказать в объявлении о "Современнике", что такие-то и такие-то участвуют исключительно в "Современнике", и прибавляет: "Да не испугаются этого Искандер и другие: это только avis aux lecteurs "Отечественных Записок".
"Современника", получить позволение Соловьева поставить его имя в числе сотрудников, поторопить Герцена с ответом на письмо Некрасова. Характерно, что в этом первом, полудекларативном письме Панаев лишь вскользь говорит о Белинском: шестой пункт поручений Кетчеру гласит: "Не задерживайте Белинского в Москве и объясните ему выгоды для него нашего журнала. С альманахом своим он решительно бы сел. Об этом уже и писали к нему".
Еще бы не писали! Это было первое, о чем писал Некрасов Белинскому, едва только был решен вопрос о приобретении журнала.
Вот почему именно вокруг отношения Некрасова к Белинскому и завязалась тотчас после основания "Современника" борьба между членами московского кружка (и всеми "примыкающими") -- с одной стороны и новой редакцией "Современника" -- с другой...
3
Ничего случайного не было в том, что весь московский литературный улей загудел, обрушив свою ярость на Некрасова. И нет необходимости напоминать современному читателю, что вся серия позднейших мемуаров (Кавелин, Тургенев, Панаев и пр.) -- как обвинительных, так и апологетических--лишь уродливая тень споров и борьбы вокруг общественно-политического дела, в котором Некрасов был незаурядным участником, а не "достоверное показание". Здесь, в области общественной борьбы, где каждый факт, где вся действительность становятся не более чем поводом, аргументом, орудием нападения или защиты, или диверсии, нельзя искать установления фактов. Здесь можно лишь выяснить, в какой мере те или иные факты были использованы в борьбе, как они превращались путем преувеличения, искажения или "смазывания" в орудие этой борьбы. Но для этого надо прежде четко установить границы факта. Очертить же историческое содержание факта, его истинные размеры, его "форму" надо прежде, нежели ставить вопрос о содержании борьбы. Тогда система борьбы, классовой, общественной борьбы, разыгрывающаяся всегда вокруг фактов, являющаяся истинной действительностью, предстанет перед нами не как хаос противоречивых аргументов, а именно как система.
Ведь именно цитатами из писем Белинского подкреплял Тургенев свои обвинения, когда он выступил против Некрасова [083]. Через двадцать лет после организации журнала поведение Некрасова в ту эпоху снова служит аргументом в борьбе... Что это значит? Это значит, что мы имеем дело здесь не с фактами, а с аргументацией. Каковы же были факты? Неизвестно, но они, несомненно, были другими. Какими же? Необходимо исследование и точное установление фактов. Некрасовская биография потому и является сложнейшей проблемой истории буржуазной культуры, что в ней мы почти не имеем твердо установленными даже важнейших фактов. Мы имеем по преимуществу исполненные ярости и страсти истолкования фактов и эпизодов современниками, искаженные отражения фактов. Динамизм его жизни -- особый динамизм, порожденный его ролью организатора, -- разорванность и противоречивость его быта, множество аспектов, которыми повертывается его личность и творчество к последующим эпохам, вдвойне и втройне усложняют задачу биографа, тем более, что буржуазные историки, то становясь на адвокатские позиции по отношению к Некрасову, то облекаясь в тогу обвинителей, продолжали исторические ошибки современников и запутывали вопрос; можно сказать, не будучи слишком суровым, что существующие биографические исследования, посвященные Некрасову, не приблизили, а отдалили момент подлинного исторического познания и объяснения диалектического единства того сложнейшего явления, которое называется жизнью и творчеством Некрасова...
"Огаревском деле" при объяснениях с Герценом и Тургеневым, ни в истории отношений к Белинскому, ни по поводу пасквильной полемики Антоновича и Жуковского, ни в связи с другими обвинениями, а их было множество, -- до сих пор нет удовлетворительного объяснения поразительной черты общественного поведения Некрасова. Странность здесь заключалась не в том, что он не оправдывался. Странность была в том, что множество раз, начиная объяснения и оправдания, Некрасов никогда не доводил их до конца. Вместо того, чтобы попытаться вскрыть и объяснить эту черту, исследователи, обращаясь к некрасовским попыткам, силятся с величайшей тщательностью "дообъясниться" за Некрасова, стараются закончить недописанные письма, подкрепить своими доводами доводы Некрасова. Занятие бесплодное, вне всякого сомнения. Вот удивительно!.. Некрасов всегда отказывался принимать на личной почве спор и как бы мирился с укорами, часто злобными и марающими имя, как бы молчаливо соглашаясь с ними. Всегда ли потому, что был беспомощен и оправдаться не мог? Нет, не только не всегда, он никогда не был беспомощен, ибо постоянно располагал доводами не менее, а в иных случаях и более сильными, чем те, которые выдвигали противники и "обличители"...
Так в чем же дело? В том, что эти доводы должны были иметь единый источник, которого раскрыть Некрасов не мог. Можно, кажется, с уверенностью сказать теперь, в эпоху социалистической революции, что Некрасов был одним из очень немногих представителей движения разночинцев, которые уже в ту эпоху знали, ощущали, всем существом своим понимали или по крайней мере предчувствовали, что предстоящая историческая революция будет революцией масс, революцией подлинных крестьянских и рабочих интересов. Вся "отрицательная" программа революции, если можно так выразиться, т. е. возмездие классам-эксплуататорам, расправа с феодальным и буржуазным хозяином, целиком воспринималась Некрасовым: он знал, как никто, подлинную историческую цену крестьянских слез. Тот исторический день крестьянской революции, ожидание которого является и основанием его союза с Чернышевским и Добролюбовым (а также музыкальным ключом, на наш взгляд, к поэзии Некрасова) и стимулом к его организаторской работе, сначала бессознательным, как это было в эпоху основания "Современника", а впоследствии осознанным, исторически оправданным и утвержденным всей эпохой борьбы в пятидесятых и шестидесятых годах и огромной поддержкой со стороны революционно-демократической молодежи, которую имел Некрасов, -- этот день крестьянской революции при несет, как предчувствовал Некрасов, ему историческое оправдание во всем том, в чем обвиняли его временные соратники, его либеральные "попутчики", его прямые враги -- его бессознательные и сознательные обвинители из лагеря "высокочестной" дворянской интеллигенции...
Но, принимая и предчувствуя революцию, он не мог, не умел найти достаточно полновесного выражения для положительной программы революции: он не был даже социалистом-утопистом, каким был, например, Герцен или Огарев... Реалистическое мировоззрение, воспитанное в нем точным знанием народной российской нищеты, равно как и влиянием подлинного вождя "разночинной революции" -- Чернышевского [084], подсказывало ему и сознание исторической отдаленности революции... Он ждал ее после смерти своей... И здесь поднималась в нем мучительная война полупривязанностей, полувоспоминаний: ведь Тургенев -- его друг, кровно близкий, как многие другие из того мира -- его друзья, и медвежья охота, и Английский клуб, и хищники-рвачи, с которыми нельзя было не иметь дела тому, кто в эту эпоху пожелал бы делать что бы то ни было, в известной мере не уподобляясь им, эти герои "Трех стран света", "Мертвого озера", "Новоизобретенной краски г. Дирлинга и Ко", -- весь мир Некрасова-дворянина, компаньона Панаева, предпринимателя, игрока обрушивался на него, ломая его волю... Белинский мертв, Чернышевский -- на каторге, а он -- обреченный: всем сердцем быть там, в далеких днях, с наследниками и преемниками Белинского и Чернышевского, а жить, существовать здесь -- и еще хуже -- в непорываемой связи с прошлым...
Так, или приблизительно так, происходили в Некрасове те невероятные по своей мучительности и силе внутренние столкновения, о которых согласно говорят и друзья, и враги, и документы, порождавшие в нем его моральную сломленность. Каждую свою оправдательную записку он прерывал как раз на том месте, где он должен был противопоставить обвинениям не только конкретные "противопоказания", -- это он мог сделать почти всегда, -- но и направленность своей деятельности, ее смысл, ее итог, ее историческую оправданность...
Кто был обвинителем? Кому надо было отвечать? Тургеневу, Герцену, Кавелину? Н. В. Успенскому или Антоновичу и Жуковскому? И каждый раз за набросками, отрывками ответа следовало мучительное многоточие... "История меня оправдает, а им, "либералам" ли или журнальным лотошникам, и так наполовину принадлежит моя жизнь". Ведь в этом и была трагедия Некрасова -- принадлежать двум мирам наполовину... Некрасов молчал в ответ на яростные нападки потому, что самый источник его доводов не мог быть обнародован тогда. Некрасов молчал потому, что он -- организаторская роль его к этому вынуждала -- должен был говорить дружелюбно с тем миром, который он всей силой своей общественной деятельности отрицал. Вот отчего с болью и содроганием он останавливался в защите своей личности и "репутации" на полуслове, с величайшей надеждой обращаясь к будущему суду истории. Он знал: его будут вершить другие силы, и в их приговоре он был уверен.
"мракобесный диалектик", заявил: "Это к лучшему: писатели будут писать и складывать свои произведения в письменный стол, а так как года через два-три цензурное угнетение кончится, то... это к лучшему..." Некрасов робко заметил; "Хорошо, Николай Васильевич, да ведь за все это время надо еще есть". -- "Да, вот это трудное обстоятельство", -- растерянно ответил Гоголь...
Разночинец был обречен и на голод, и на молчание. И если внутри России раздавалось революционное слово тогда -- даже в эпоху пятидесятых годов, -- этим мы обязаны в большой мере Некрасову. Мудрено ли, что ему пришлось, как кое-кому угодно презрительно говорить, "извиваться". Другого способа не было в то время...
Настоящий очерк организации "Современника" имеет одну цель -- пояснить, каким образом вокруг действий Некрасова неизбежно возникала борьба, обвинения и споры, продолжавшиеся и долго спустя, кочевавшие от современников и участников столкновений к мемуаристам и т "Огаревского дела", который мы избрали, ибо "Огаревское дело" было другим эпизодом, вокруг которого разрослись не менее горячие споры, обличения, искажающие преувеличения, страстные обвинения и апологии. Множество фактов биографии Некрасова сталкивает нас с страстной борьбой -- ненавистью одних, солидарностью других, и историку здесь необходимо, именно для познания хода борьбы, основательно разобраться в подлинном характере "фактов", тем более, что не много найдется таких выразительных для многих сторон жизни тех лет случаев, как столкновение на имущественной почве двух революционных и демократических кружков эпохи буржуазно-революционного наступления...
Примечания:
[055] См. письмо Гоголя к Плетневу от декабря 1846 года.
[056] Некрасов родился 24 ноября 1821 года.
[057] "Анненков и его друзья". СПБ, 1892, стр. 521. Письмо В. П. Боткина к П. В. Анненкову от 20 ноября 1846 года.
"Анненков и его друзья" СПБ, 1892, стр. 522.
[059] В. Евгеньев-Максимов. "Очерки по истории социалистической журналистики в России". М. -Л., 1927.
"Переписки Белинского", т. II, стр. 296--302.
[061] См. Евгеньев-Максимов."Н. А. Некрасов". М., 1914. Сборн. статей и материалов. Статья "Некрасов в начале сороковых годов", стр. 103--119.
[062] "Переписка Белинского", редакция Е. А. Ляцкого, СПБ, 1914, т. III, стр. 381.
"Переписка Белинского", редакция Е. А. Ляцкого, СПБ, 1914, т. III, стр. 381-382.
[064] "Переписка Белинского", т, III, стр. 280. Письмо В. П. Боткину от 4-К ноября 1847 года.
[065 Там же.
.
[066] Вероятно, 6 февраля. См. "Переписку", т. III, стр. 100
[067] См. "Переписка Белинского", т. III, 19 февраля 1846 г., стр. 97--100.
[069] Рассказ Авдотьи Панаевой ("Воспоминания", стр. 200--201), из которого явствует, что именно она посоветовала Белинскому взяться за издание альманаха и подсказала Некрасову участие в этом деле, едва ли cooтветствует действительности.
[070] "Переписка Белинского", т. III, стр. 98.
[071] Там же, стр. 94.
[072] Там же, стр. 109-110.
"Переписка Белинского", т. III, стр. 359.
[074] Характерно, что Авдотья Панаева в своих воспоминаниях возлагает, вопреки фактам, ответственность за неудачу альманаха на московских друзей Белинского, оказавшихся в действительности совершенно добросовестными. Петербургских же литераторов "разыграл" Некрасов.
[075] Разрядка наша. -- Я. Ч.
[076 Мы утверждаем, на основании анализа всей переписки относительно организации "Современника", что приводимое Панаевой на стр. 214 ее воспоминаний письмо Белинского к И. И. Панаеву сочинено ею самой.
[077] Панаева. "Воспоминания", стр. 216.
"Речь идет о "Современнике" -- пишет она. --... г. Плетнев ныне продал его обществу литераторов" ("Литературный музеум" под ред. А. С. Николаева и Ю. Г. Оксмана, Петербург, 1918, стр. 9 и 392. См. также "Переписку Я. К. Грота с П. А. Плетневым". СПБ, 1896, т. II, стр. 845. Грот пишет 29 октября 1846 г.: "Итак: решена участь "Современника"! Тень Пушкина! Не содрогнешься ли ты? Твое создание..." 28 сентября, в том же тоне, о передаче "Современника" писал Плетневу Д. Коптев: "Говорят, будто вы передали Совр. каким-то новым редакторам -- пожалуйста, уведомите поскорей -- говорят: что Белинскому и Некрасову -- я уверен что это неправда и что этого никогда не может быть" (там же, стр. 945; цитирую по примечаниям Ю. Г. Оксмана "Лит. Муз.", т. I, стр. 332). Белинский выступает во всех переговорах Некрасова -- именем Белинского Некрасов действует, вызывая в реакционной и аристократической части литераторов негодование и противодействие, в демократической и либеральной -- надежды и поддержку
[079] "Переписка Грота с Плетневым", т. II, стр. 827.
[080] "Переписка Белинского", т. III, стр. 360.
"Анненков и его друзья", стр. 521.
"медвежью охоту" за этой повестью Герцена. О второй части "Кто виноват" с начала 1846 года Герцену писано было множество раз, писалось к Кетчеру, писали и Белинский, и Некрасов, и Панаев. Некрасов отчасти добился своего: он получил возможность выпустить повесть в виде приложения к первой книге "Современника".
[083] No4 "Вестника Европы" за 1869 год.
[084] Влияние Н. Г. Чернышевского на Некрасова можно считать несомненным, несмотря на то, что сам Н. Г. его оспаривал. См. Н. Г. Чернышевский, "Литературное наследство", т. III, стр. 489, М., Гиз, 1930.