Огарев Николай: Черняк: Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве. Глава IV

21 января 1848 года, через год после отъезда Марьи Львовны, Авдотья Яковлевна Панаева писала своей подруге:

"Я решаюсь начать дело, доверенность у меня в руках, чего же ждать? Я уверена, что лицо, которому я поверю, поедет сам на личные переговоры с Or. Если тебе скучно и ты желаешь перемены, не пожелаешь ли ты сама приехать в Россию? Вместо Америки поедем-ка путешествовать по России".

Марья Львовна первую половину 1847 года провела в Риме. Здесь она, растерянная и неспокойная, попыталась приискать "клочок земли", чтобы основаться окончательно на одном месте и прекратить свои скитания. Мелькает также в ее письмах мысль об отъезде в Америку. Для осуществления любого из этих проектов требовались средства. И Марья Львовна в недошедших до нас письмах ее к Авдотье Яковлевне несколько раз просила подругу писать к Грановскому и постараться узнать, может ли она получить от Огарева самый капитал и в какие сроки.

В октябре 1847 года Панаева, отвечая на одну из таких просьб, спрашивала:

"Теперь скажи мне, серьезно ли ты хочешь купить землю в Риме для дохода? Если это так, то я удивляюсь тебе, как можно такой быть дитей в твои лета. Где нам справляться с собственностью, когда мы и с собой не умеем сладить". Резко высказываясь против проектов Марьи Львовны, Авдотья Яковлевна в заботах о ее состоянии согласна, однако, писать Грановскому, но только после получения на то письменных указаний.

"Если мне нужно что делать, так дай мне наставления, как и что. Без этого я не начну писать к Грановскому. Ты желаешь получить капитал. На это надо бумаги или письмо от тебя, которое я могла бы послать к Грановскому как доказательство".

Получив доверенность от Марьи Львовны, Панаева тотчас обратилась к Огареву и Грановскому, потребовала срочной высылки "процентов" и установления сроков выдачи капитала по частям. Ей отвечал Грановский, не прямо, а косвенно, через редакцию "Современника", и с запозданием, чрезвычайно раздражившим Авдотью Яковлевну. Грановский писал, что о деле поговорят с Огаревым и напишут Авдотье Яковлевне. "Признаюсь, я была возмущена небрежностью сих благородных людей и увидала, что нет ничего хуже иметь дело с людьми благородными, но не практическими". Позднее это сравнительно сдержанное осуждение Грановского превратится в яростную ненависть против прикрываемых благородством "подлых поступков" московских друзей Огарева и его самого...

Под предлогом предполагаемого отъезда Грановского за границу она советует Марье Львовне передать все бумаги по делу с Огаревым ей, Панаевой.

"Я буду действовать не как друг Огарева или твой, а как поверенная, и он (Огарев) у меня поневоле сделается аккуратным", -- заверяет она подругу, намекая при этом, что на беспристрастие Грановского рассчитывать нельзя, так как он -- друг Огарева.

Наконец, все в том же письме она предупреждает подругу: "По достоверным сведениям, Огарев не заплатит тебе скоро капитала, потому что для пересылки процентов он занимает через Ивана Ивановича деньги по векселям у одного нашего знакомого".

Через несколько недель пришел наконец ответ от Грановского. Об этом ответе Панаева сообщила Марье Львовне:

"На письма мои я получила странный ответ от одного Грановского (у которого жена умирает): "Зачем Марье Львовне весь капитал? Огареву очень затруднительно будет ей выдать и даже невозможно". О сроках ни слова, как будто я или ты требовала весь капитал".

Взволнованная этими сообщениями, под впечатлением решительного совета Панаевой, последовавшего еще через неделю, "иметь капитал в руках", обеспокоенная соображениями Панаевой, которые у нее и самой возникали, о том, что в случае смерти Огарева она "получит с прочими должниками [085], если у него есть их много, но кто поручится, что их нет", Марья Львовна обратилась непосредственно к Огареву.

Николай Платонович отвечал ей тотчас по выздоровлении от довольно серьезной болезни, 27 мая (8 июня) 1848 года.

На все вопросы свои Марья Львовна получила точные, как всегда, разъяснения.

О судьбе заемных писем она не должна беспокоиться. Они решительно обеспечены в течение десяти лет. Он ссылается при этом на мнение двух d'hommes de loi, т. е. юристов, и А. А. Столыпина, с которыми он переговорил. Капитал он может уплатить ей, срок выплаты -- от трех до пяти лет. Покупать собственность он ей не советует. Она ошибется, и ее доходы уменьшатся. Он готов помочь ей поместить ее деньги в закладные, и для этого дела он попросит помощи у А. А. Столыпина, к деловым способностям и честности которого Марья Львовна относилась с доверием.

Этот ответ, очевидно, успокоил Марью Львовну; во всяком случае, она решила более не настаивать на требованиях немедленной уплаты капитала, о чем сообщила Панаевой.

К этому времени относится столкновение Огарева с Панаевыми на почве все того же посредничества. Авдотья Яковлевна и Иван Иванович должны были уплатить слугам Марьи Львовны -- горничной Анне Петровне и Егору Тихомолову -- значительную сумму денег (15 000 рублей ассигнациями), которая сложилась из долга им и наградных при освобождении от службы, последовавшем в связи с вторичным отъездом Марьи Львовны из России.

"Г-н Панаев, -- писал Тихомолов, -- сказал мне, что он только получил (т. е. только 1450 рублей серебром или 5000 рублей ассигнациями] и что для Анны Петровны вышлете через месяц, но ей сказал, хотя он и получил деньги и, да употребил их туда-сюда.

Вот как поступают благородные посредники с чужою собственностью, и притом заметим, что он уже в другой раз так надувает...

Если бы глубоко не уважали и не любили вас, -- продолжает он, -- то бы, справясь на почте и по вашему письму, просили бы г-на оберполицмейстера об удовлетворении, но полагая, что это вас оскорбит, и не смели этого сделать" [086].

Огарев писал Сатину по этому делу (в неопубликованном письме): "Нельзя ли узнать, заплатил ли Панаев Анне Петровне 5000 рублей по векселю, который я выслал Кавелину?" Во всяком случае, он попытался так или иначе воздействовать на Панаева, подобно тому как в 1847 году он просил Марью Львовну по поводу такого же "легкомыслия" Панаева [087]:

"Деньги в уплату твоего долга были посланы Панаеву, от которого я по обыкновению не имею никакого ответа, чем я озабочен. Напиши же г-же Панаевой, чтобы она прочла нотацию своему мужу".

2 июня Панаев писал Огареву, отчитываясь перед ним и по поводу уплаты Анне Петровне, и по поводу высылки денег Марье Львовне. "Расписки твои, данные Анне Петровне, вышлю, и все счета по твоим деньгам. Гроша не украду, хотя и следовало бы украсть хоть на бутылку Редереру, который мы попиваем с проф. Грановским здесь на даче преизрядно", -- говорит он.

Мы не можем сказать с уверенностью, это ли небольшое столкновение, легкомыслие ли Панаева, или, что гораздо вероятнее, колебания Марьи Львовны, решившей было требовать с Огарева уплаты по заемным письмам, а потом от этого решения отказавшейся, вывели Авдотью Яковлевну из равновесия. Ее письма к Марье Львовне, написанные летом и осенью 1848 года, пестрят резкостями против Огарева [088].

"Насчет переписки с Огаревым я отказываюсь, -- пишет она 5 июня и прибавляет: -- "Он один из таких благородных людей, что с ним нельзя иметь дела". Она советует и Марье Львовне писать Огареву осторожно: "кроме дел ничего не пиши". Огарев будто бы разглашает письма Марьи Львовны среди приятелей.

"Они обобрали тебя, -- пишет она 3 августа, -- я страшно зла на твоего мужа. Много я знаю и собираю об нем сведения, и если б ты была женщина с характером и с могучем здоровьем, то я бы тебе порассказала его подвиги".

Однако едва только Марья Львовна заикнулась о том, чтобы дать доверенность на окончание ее дел АА. Столыпину, как Панаева решительно воспротивилась и "взяла на себя смелость, как она сама пишет, "распорядиться делами" Марьи Львовны.

3 сентября она пишет: "Ты желаешь дать доверенность Столыпину, но знаешь ли ты его хорошо и уверена ли ты в нем? Доверенность -- это все равно, что дать капитал в его распоряженье. Он вытребует деньги от Ог..., но получишь ли ты сполна их? Еще одно обстоятельство: он не сам же будет ходить по этому делу, прибегнет к кому-нибудь, и с тебя возьмут неслыханные проценты. Но что меня больше всего пугает, это твоя слепая доверчивость ко всем людям без разбора. Я прошу тебя прислать полную доверенность с правом передать, кому я пожелаю".

Она уговаривает Марью Львовну согласиться, старательно рекомендует делового человека, подысканного ею на первых норах, Н. Н. Тютчева, содержавшего вместе с М. А. Языковым в то время комиссионную контору в Петербурге. Неуверенная, очевидно, в том, что аргументы окажутся достаточно убедительными, она прибегает к прямой помощи Некрасова, который всей силой своего делового авторитета воздействует на Марью Львовну в том же направлении.

Панаева задержала письмо Марьи Львовны к Грановскому. Она сама вытребует у Грановского документы. "Рассмотрев их, тебе напишут, как он находит лучше начать дело".

Марья Львовна, однако, очевидно, не легко согласилась с решительными предложениями подруги. Только в конце декабря получила Авдотья Яковлевна желанную доверенность.

Так закончился первый период посредничества А. Я. Панаевой. Поддерживая в своей подруге ее недоверие к Огареву, она в конце концов получила возможность распоряжаться делами Огаревой, как находила нужным. Мы не хотим сказать этим, что Панаева предумышленно стремилась завладеть капиталом подруги. Но совершенно естественно, опекая "дитятко неразумное", Марью Львовну, Панаева оказалась в положении руководительницы и денежными делами Марьи Львовны. Медленно возникает из этой дружбы и общая заинтересованности обеих: получив капитал, они поселятся вместе на ферме, вместе поедут путешествовать, вместе озаботятся приисканием pied a terre'a (пристанища) возле Петербурга и т. п. -- будут жить общей жизнью...

Наступивший 1849 год ознаменовал собой новый поворот в судьбе Огарева. После возвращения Тучковых, Алексея Алексеевича и его дочерей Елены и Натальи, из-за границы, где они, путешествуя, провели несколько месяцев с Герценом, близость Огарева к яхонтовскому гнезду либерального помещика и индустриала, существовавшая уже давно, превратилась в тесную дружбу, а младшую из дочерей Тучкова, Наталью, связало с Огаревым сложное чувство, в котором романтизм и экзальтация Натальи Алексеевны играли не меньшую роль, чем скрытое, обряженное "практичностью", "трезвостью" мечтательство Огарева. Любви этой суждено было породить трагедию в жизни не одного Николая Платоновича, -- она, развиваясь, захватила и жизнь Александра Герцена, история отношений которого с Натальей Алексеевной, так же, как судьба самой Натальи Алексеевны и образовавшейся второй семьи Герцена, потрясают напряженностью своей и ни с чем несравнимы [089].

Но какова бы ни оказалась история этого союза впоследствии, в начале 1849 года страстное чувство, увлекшее Огарева и Наталью Алексеевну, рвалось через все плотины и сразу же размыло основание жизни Огарева.

Были оставлены планы промышленной деятельности, надежды на обогащение и опыты перевоспитания крестьян. Представлялось только одно средство для разрешения чрезвычайно сложного положения, в котором оказались Огарев и Наталья Алексеевна -- бегство за границу. Их связь стала предметом пересудов и сплетен, занимавших не только "общество", но проникших и в среду друзей. Даже Грановский осуждал Огарева. Их "незаконный" союз ставил Тучкова перед угрозой гораздо более серьезной, нежели осуждения синклита сановных родственников. Постоянный враг Тучкова и Огарева, губернатор Панчулидзев, не забывавший либерализма Тучкова и его "вмешательства в дела, его не касающиеся" (Тучков постоянно обличал казнокрадство и произвол губернских чиновников, особенно при рекрутских наборах, защищал крестьян от жестокого обращения помещиков, помогал им и пытался смягчить их участь, выступая против помещиков-крепостников, и т. п.), конечно, воспользуется этим случаем, чтобы свести старые счеты: к его услугам правительственный аппарат, вплоть до III Отделения, чтобы покарать "безнравственные поступки господ пензенских помещиков".

Дело было по тем временам нешуточное. Единственная надежда -- на согласие Марьи Львовны освободить Огарева, с тем, чтобы она "приняла вину на себя", ибо в противном случае закон не давал права Огареву на вторичный брак.

Огарев и Тучковы отправились в Петербург ждать ответа. Здесь Огарев встретился с А. Я. Панаевой, которая с И. И. Панаевым и Н. А. Некрасовым была в числе друзей, часто посещавших Огарева и Тучковых в гостинице, где они остановились. Он быстро и миролюбиво договорился с Авдотьей Яковлевной о делах Марьи Львовны, а Авдотья Яковлевна с своей стороны обещала не действовать против него, а, наоборот, помочь в переговорах по главному вопросу -- о разводе. Но, несмотря на участие А. Я. Панаевой в этих переговорах -- в нашем распоряжении имеется ряд писем, в которых она настойчиво советует подруге согласиться на предложение Огарева, -- несмотря на энергичные в течение двух месяцев попытки Герцена и его жены, Натальи Александровны, повлиять на Марью Львовну, ее согласия добиться не удалось. В переговорах принимали участие Сократ Воробьев, Георг и Эмма Гервеги. Марья Львовна оказала бешеное, упрямое сопротивление, глухая ко всем доводам: она не приняла Георга, обругала Эмму, в течение одной недели "написала писем до пяти" Авдотье Яковлевне и решительно, наотрез отказалась освободить Огарева. А. И. Герцен и Наталья Александровна не находят слов, чтобы передать исступление Марьи Львовны и предупредить Огаревых об угрожающем мщении. "Это мессалина с перекрестка -- пишет Герцен, -- она безумная, не par maniere de dire [фигурально], а в самом деле, она говорит, что разочтется за все прошлые горести", а Наталья Александровна еще более торопливо и взволнованно предупреждает друзей: "Не только осторожно, -- быстро, как можно быстрее надо действовать. Верь мне и слушайся, непременно, непременно. Мне грустно, больно и страшно, мщение найдет везде дорогу и средство повредить. Слышишь ты это?" [090].

Враждебность Панаевой к Огареву, резкий тон ее сообщений об Огареве в письмах к Марье Львовне и самый характер этих сообщений сыграли не малую роль в этой истории. Герцен, убедившись, что Марья Львовна знала гораздо больше об огаревских планах, нежели это было желательно для Огарева ("... Что всего замечательнее, она [Марья Львовна] кое-что знала и не через нас, мне кажется, что Авдотья Яковлевна пописывает не одни романы", -- пишет он в том же письме), поспешил предупредить Огарева о грозящей ему опасности...

Безнадежность попытки таким путем "легализовать" союз с Натальей Алексеевной, ставшая в конце апреля совершенно очевидной, вынудила Огарева решиться на отчаянный шаг: он решил уехать из России нелегально. Для этого надо было отправиться в Одессу, подыскать иностранное судно, капитан которого согласился бы увезти их из пределов любезного отечества без паспортов. Но следом за таким бегством последовала бы правительственная кара и прежде всего секвестр остатков огаревского достояния [091].

Однако ничего другого не оставалось делать, и Огарев, поручив Грановскому, Кетчеру и Сатину как можно быстрее распорядиться его делами, двинулся в Москву, а оттуда, в самом начале июня, через несколько дней после венчания Сатина и Елены Тучковой, состоявшегося 27 мая 1849 года в Москве, уехал с Натальей Алексеевной на юг, в Одессу.

Нелегкая задача, поставленная Огаревым перед его друзьями, была ими разрешена в июне 1849 года. Как распорядились Грановский и Кетчер? Акшено, самое крупное из имений Огарева, правда, значительно обескровленное, было продано, частью безденежно, фиктивно Сатину и Н. Ф. Павлову, управляющему состоянием жены своей [092] и ее отца К. И. Яниша, упомянутого позднее под фамилией Яншина в доносе Панчулидзева. Уручье, орловское имение, должно было быть продано и вырученными деньгами следовало удовлетворить Марью Львовну, но осуществить продажу Грановскому, который на это имел формальную доверенность Огарева, не удалось. Тальская фабрика, купленная за год перед тем, после "очистки" от долгов ничего не оставляла Огареву; наконец остаток долга рязанских крестьян, отпущенных на волю Огаревым в 1841 году (около 13 000 рублей серебром), покрывал остаток долга Огарева все той же Марье Львовне.

Но Панаева, до которой еще раз докатились из Москвы толки и сплетни о Тучковых, Огареве и Сатине, восприняла это дело друзей Огарева как грязные проделки. 19 июля она писала Марье Львовне:

"Посылаю тебе письмо, из которого ты ясно увидишь всю подлость и гнусность Ог. и его друзей. Пока они вели со мною миролюбивые переговоры об уплате капитала, вверенного мне, они в то же время обрабатывали втайне свои грязные и бесчестные поступки. Я медлила подать ко взысканию единственно из страха начать процесс, с которым неизбежны бывают большие расходы. Но, видя все их увертки на мои вопросы, я возымела подозрения в их честности, которой они меня душили, и, передав доверенность, сюрпризом послала к ним в Москву. Они меня ругают страшно и Некрасова также, который им сказал прямо, что они подло поступают с тобой. Они вздумали посягнуть на мою честь, которая, как видно, для них пустое слово, которым они маскируют свои подлости".

И "они", т. е. Огарев, Сатин и Тучков, жестоко поплатились.

Огареву не удалось уехать из России, он переехал из Одессы в Крым, где поселился неподалеку от Ялты. Здесь Николай Платонович и Наталья Алексеевна оставались до глубокой осени, и во время их отсутствия произошло новое и грозное ухудшение их обстоятельств. Отправившийся в Москву отставной штаб-ротмистр Шаншиев, Николай Самойлович, которому Панаева передоверила доверенность Марьи Львовны, наложил запрещение на оставшееся непроданным достояние Огарева и искал возможности разрушить ту фиктивную продажу села Акшено, которую совершили Грановский и Кетчер. В это же время Марья Львовна успела поднять на ноги своих российских родственников, с которыми она снеслась, вероятно, непосредственно, сообщив отцу, Л. Я. Рославлеву, в Саратов все, что знала от Авдотьи Яковлевны, и все, что узнала во время переговоров с Герценом. Возможно также, что Панчулидзев, который, будучи в Петербурге в 1848 году, сделал визит Панаевой, также получил кое-какие сведения от Марьи Львовны, и во всяком случае от ее отца. Так или иначе, Л. Я. Рославлев в сентябре 1849 года написал шефу жандармов и главе III Отделения А. Ф. Орлову донос на Огарева, Тучкова и Сатина, образовавших будто бы коммунистическую секту.

Сатин и Тучков, по словам Рославлева, обобрали Огарева. "Господа коммунисты хлопотали неутомимо обобрать несчастного, в чем и успели, пустя его с барышней наслаждаться в Крым. Ясно доказали мне такими поступками и ограблением Огарева, что у них все было подготовлено выпроводить его за границу, а настоящую жену его, дочь мою, оставить без заплат".

Донос, заключавший в себе пахучий букет московских и петербургских сплетен, заканчивался, как полагалось, "слезною мольбою отца, скорбящего душою об участи дочери", перед его сиятельствам о помощи и каре. Быть может, слезница саратовского нахлебника Огарева и не возымела бы действия и не вызвала бы серьезных последствий, если бы дело не происходило спустя несколько месяцев после ареста Петрашевского, когда III Отделение, соревнуясь с министерством внутренних дел, производило усиленные розыски заговорщиков по всей стране, и если бы III Отделение не было подготовлено доносами Панчулидзева на Тучкова прежнего времени. В начале 1849 года, будучи в Петербурге, Панчулидзев сделал устный донос Дубельту, который его тут же запротоколировал. 22 июля 1849 года жандармский полковник Юрасов, ведший наблюдение за Тамбовской губернией и заехавший в Инсарский уезд Пензенской, столкнулся с бывшим управляющим огаревского имения, лишившимся места при продаже его. Уволенный управляющий сообщил ему, что Огарев "всю зиму занимался какими-то сочинениями в духе революционном", что он "их [т. е. Тучкова и Огарева] революционистов" откроет правительству, что Огарев "бумаги важные", т. е. революционные, всегда возит с собой и что их всегда можно у него найти [093].

Наконец, осенью, вскоре после возвращения Огарева из Крыма, Панчулидзев с своей стороны начал поход против нею и Тучкова. На первый взгляд дело началось с мелочи, производящей комическое впечатление. Панчулидзев прислал Тучкову официальную бумагу следующего содержания.

Инсарский помещик Коллежский регистратор как дошло до моего сведения, носит длинную бороду.

Так как в отношении неприличия для дворян носить бороды последовало Высочайшее Его Императорского Величества повеление, изображенное в предписании Г. Министра Внутренних Дел на имя Пензенского Предводителя Дворянства 15 апреля сего года и объявленное всем Гг. Уездным Предводителям, то я покорно прошу Ваше Высокоблагородие, поставив Г. Огареву на вид все неприличие ношения бороды, внушить ему содержание упомянутого Высочайшего повеления и о последствии меня поставить в известность

Едва ли стал Тучков "производить внушение" своему другу, но "Огареву очень не хотелось, -- как рассказывает в своих "Воспоминаниях" Н. А. Тучкова, -- подчиниться этому требованию, он обрил волосы только на подбородке, что очень не шло к нему..."

Мелкая придирка Панчулидзева была только аккомпанементом к злобной войне, которую он повел против своих недругов. Тогда же, 29 октября, он написал донесение графу А. Ф. Орлову.

3 июля Панаева написала подруге об отъезде Огарева "с предметом своей страсти" на юг. 5 июня Шаншиев наложил на огаревское имущество запрещение, 6 сентября отец Марьи Львовны отправил свой донос в III Отделение, 7 ноября Панчулидзев вступил в этот оркестр смехотворной нотой относительно огаревской бороды, одновременно он сообщил о неблагоприятных слухах об Огареве и Тучкове в III Отделение.

В доносе Рославлева имеются некоторые любопытные особенности, на которых следует остановиться. Это, прежде всего, удивительная осведомленность о действительном положении дел Огарева, о его предположениях и планах, которые были известны весьма ограниченному кругу лиц. Такой осведомленности не могло быть у разорившегося захолустного помещика, каким был к тому времени отец Марьи Львовны, без посредства третьего лица.

"Грозные" "политические" разоблачения пристегнуты Рославлевым к своей слезнице нарочито, и едва ли нужно объяснять, что никакой "секты коммунистов" не было,-- это признал впоследствии и подполковник корпуса жандармов Родивановский, производивший по поручению графа Орлова расследование в Пензенской губернии и доносивший, по слухи о принадлежности Тучкова и Сатина к секте коммунистов" "совершенно ничем не подтверждаются" [095]. Рославлев облек свой донос в форму типичных после европейской революции 1848 года и особенно усилившихся после ареста петрашевцев (в апреле 1849 года) панических дворянских филиппик, угроз и слухов, распространяемых большими и малыми крепостниками по стране не за страх, а за совесть.

С разговорами о "коммунистической секте" в представлении перепуганного помещика весьма вязалась и сплетня вокруг Огарева и его отношений. Ну как же не коммунисты? Дочерьми торгуют, приятеля обирают и пр. В документе и находится дословная передача петербургских и московских сплетен относительно интимных отношений, будто бы существовавших между Огаревым и старшей дочерью А. А. Тучкова, Еленою Алексеевною. При всем том Рославлев совершенно правильно указывает, что, во-первых, Огарев собирается за границу; во-вторых, у него осталось только одно имение (село Уручье, Трубчевского уезда, Орловской губернии), и, в-третьих, что пензенское имение продано-передано Сатину, хотя и не по тем причинам, какие приводятся составителем доноса, и, наконец, в-четвертых, что Огарев находится в Крыму.

И сплетни и правду кто-то сообщил Рославлеву. Донос его отдельными выражениями совпадает с сообщениями Панаевой, Шаншиева и Панаева. Кто? Конечно, Марья Львовна -- со слов Авдотьи Яковлевны, если не прямо через нее.

жандармов Родивановскому, штаб-офицеру по Пензенской губернии, было послано секретное предписание проследить за близкими отношениями Огарева к господам Тучкову и Сатину. Через три недели, 12 октября, из Пензы в Петербург уже скакал курьер с донесением:

От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов, находящегося в Пензенской губернии Октября 12 дня 1849 г.

В исполнение секретного предписания Вашего Сиятельства от 20 сентября за No2414, честь имею донести, что близкие отношения дворянина Огарева Тучкову и Сатину я имел в виду еще до получения предписания Вашего Сиятельства и, следив оные секретно, не имея доселе положительных сведений, не смел утруждать Ваше Сиятельство моим донесением.

Что же касается до того, что гг. Сатин принадлежат будто к секте коммунистов, то это обстоятельство совершенно ничем не подтверждается, тем более, что гг. Тучков и Сатин видимо стараются единственно о собственной пользе, для которой тот и другой пренебрегли даже законы, установленные св. Церковью -- ибо, сколько мне по частным слухам известно, первый из них пожертвовал своей дочерью, а последний из корыстолюбия вступил в брак.

В заключение честь имею присовокупить, что, продолжая секретное дознание об обстоятельствах этого дела, по получении положительных и достоверных сведений я немедленно буду иметь честь подробно донести Вашему Сиятельству.

Огарев еще не возвращался к тому времени из Крыма, и ничего путного жандармский подполковник сообщить не мог. 29 октября о возвращении Огарева послал сообщение в III Отделение "сам" Панчулидзев. Панчулидзев в конце своего донесения обещался: "по удостоверении в справедливости доходящих до меня об Огареве сведений я буду иметь честь представить Вашему Сиятельству особое донесение". Граф Орлов подчеркнул эти слова карандашом, написал резолюцию: "Ожидать, а частно смотреть", и приказал Дубельту распорядиться.

12 ноября Дубельт отправил Родивановскому предписание:

подполковнику Корпуса Жандармов Родивановскому

Получип сведение, что в недавнем времени возвратился и Пензенскую губернию чиновник Николай Огарев, о предосудительных поступках которого получены г. Генерал-адъютантом графом невыгодные слухи, -- я по приказанию Его Сиятельства покорнейше прошу ваше высокоб-ие иметь за ним строгое секретное наблюдение. Подписал Генерал-лейтенант Дубельт

"Частное" смотрение было начато немедленно, и через неделю после получения предписания Родивановский доносил о его результатах.

Шефу Жандармов, командующему императорскою Главною квартирою, господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову.

8 дополнение докладной записке моей к Вашему Сиятельству от 12 прошлого октября за No21, честь имею донести, что по собранным мною секретно сведениям об отношениях Инсарского предводителя дворянства к дворянину того же уезда Огареву оказывается следующее: г. Тучков Огаревым, -- в ноябре месяце прошлого года свел с ним весьма тесную дружбу, так что не проходило дня, в который бы Огарев не бывал у или Тучков у Огарева, -- в это время был в весьма близких отношениях к младшей дочери Тучкова, Натальи, что снисходительно допускалось и самим Тучковым, до того, что когда он с семейством своим садился за обеденный стол, то с младшей дочерью его уходил в особую комнату и оставался там с нею наедине.

Вероятно вследствие этих отношений Огарев объяснил намерении своем вступить в брак с младшей дочерью его Натальею, а старшую Елену отдать за друга Огарева Огареву вступление в брак не позволено, то Тучков с дерзостию упрекал и следствием их объяснений было то, что Огарев одному из своих знакомых дал доверенность на продажу всего его имения в Пензенской губернии, из которого часть, а именно деревни Баймаковка и Александрова, проданы Сатину, из Москвы с младшею дочерью Тучкова в Крым, не взяв с собою ни мужеского, ни женского пола прислуги. По собранным мною сведениям достоверно, что г. Сатин приобрел от Огарева имение безденежно в справедливости [sic] безнравственной сделки г. Огарева с Тучковым и Сатиным. Огарев имел проживание в Таврической губернии в городе Ялте и, наконец, в октябре настоящего года возвратился оттуда в имение Тучкова, употребив притом следующую осторожность, а именно: не доезжая до города Инсара на расстоянии одной станции, г. остановился в деревне Дубровке и послал оттуда к Тучкову верхового, чтобы он выслал к нему другой экипаж, что Тучков Елену (жену Сатина) с своею экономкою, и, по прибытии туда Сатиной, Огарев тотчас отправился из Дубровки один в своем экипаже к Тучкову, а Тучкова.

В заключение честь имею донести Вашему Сиятельству, что безнравственность г-на Тучкова и особые понятия о религии и высших постановлениях общественных составляют некоторым образом предмет осуждения многих благомыслящих членов общества, но тем не менее при некотором влиянии его, при занимаемой должности Инсарского предводителя дворянства, на дворян Инсарского уезда влияние это может доставить г-ну последователей.

Получив донесение, граф А. Ф. Орлов в декабре лично переговорил с министром внутренних дел графам Л. А. Перовским [098] и предложил ему войти в переписку по этому делу с А. А. Панчулидзевым.

30 января 1850 года во всеподданнейшем докладе Николаю I изложены были все собранные сведения. Орлов писал в этом докладе также, что он "ныне отнесся к графу Перовскому, дабы уведомил, получено ли им, и если получено, то какое именно донесение о вышеозначенных лицах" [099].

"неудобного" Тучкова. Пензенский гражданский губернатор, имея на своей стороне министра, умело вел дело к устранению своего врага, одним ударом рассчитываясь и с Огаревым и с другими пензенскими "оппозиторами" (И. В. Селивановым, Аферьевым и др.).

Родивановский целый ряд сведений получил у Панчулидзева, -- стоит сравнить их донесения в части изображения общих отношений и положения дел Тучковых и Огарева, чтобы убедиться, что источник был единый (см. хотя бы одну и ту же описку в донесениях обоих бравых администраторов: и Панчулидзев и Родивановский пишут Яншин вместо Яниш, -- фамилия лица, покупавшего у Огарева имение совместно с Сатиным). Вопрос же о том, Панчулидзев у Родивановского получал указания или последний у первого, решается на основании слов самого Родивановского. Еще 5 марта 1849 года, оправдываясь перед III Отделением в запоздании присылки сведений о Тучкове (Панчулидзев обскакал жандарма: он лично, как мы уже рассказали, 21 февраля Доложил Дубельту о зловредном образе мыслей Тучкова), он объяснял:

"Господину Пензенскому губернатору донесений никаких не было; был только с ним общий разговор об этих двух лицах [т. е. о Тучкове и Селиванове], ибо я стараюсь пользоваться его откровенностью ко мне, через это я часто имею случай получать верные необходимые сведения о происшествиях в Пензенской губернии".

Нет никакого сомнения в том, что Панчулидзев направлял донесения Родивановского в нужную ему сторону. Так было создано "дело".

Перовский тотчас же по получении запроса III Отделения, отвечая (8 февраля), приложил к ответу донесение Панчулидзева от 4 января (!) и присоединился к требованиям Панчулидзева. Приводим полностью соответствующую переписку.

Совершенно секретно Его Сиятельству графу А. Ф. Орлову

Вследствие неблагоприятных слухов об образе мыслей и поступках предводителя дворянства Инсарского уезда Тучкова, я по предварительному соглашению с Вашим Сиятельством относился к Пензенскому гражданскому губернатору, прося его сообщить мне, в какой степени справедливы полученные здесь сведения как о Тучкове,

Тайный советник Панчулидзев в секретном ко мне письме от 4 минувшего января, в подлиннике при сем препровождаемом, передает имеющиеся у него сведения об Огареве, Сатине, Селиванове и Алферъеве; а о Тучкове не только подтверждает справедливость дошедших о нем слухов, но излагает такие подробности, которые обнаруживают в безнравственного, а в политическом смысле даже и вредного для общества.

Убеждаясь в основательности сообщаемых Пензенским губернатором сведений, я с своей стороны полагал бы необходимым немедленно отрешить Тучкова от должности предводителя дворянства, а с тем вместе, тотчас по удалении его от сего звания, опечатать все его бумаги, так как он обвиняется в вольнодумстве и в превратных суждениях насчет правительства.

к семейству Тучкова, я посему считаю нужным опечатать и рассмотреть принадлежащие ему бумаги.

О всем здесь изложенном имею честь передать на усмотрение Вашего Сиятельства, покорнейше прося принять уверение в совершенном моем почтении и преданности.

По секретному предписанию Вашего Сиятельства от 12 декабря прошедшего 1849 года насчет Инсарского уездного предводителя Тучкова, честь имею донести, что он действительно обращает на себя внимание своим вольнодумием безнравственностию.

Еще нет 10 лет, что умер отец о котором также упоминается в настоящем предписании Вашего Сиятельства. Оставшись наследником весьма значительного, нерасстроенного долгами состояния, Огарев женился на девице Рославлевой, Тучкову. Общая молва была такова, что Тучков в управлении вверенного ему имения не соблюдал никакой добросовестности. После того возвратился из-за границы и потом начались между им и Тучковым семейством самые близкие и тесные сношения, о которых упоминается в предписании Вашего Сиятельства. Почти явно Огарев Тучкова, который смотрел на это с большою снисходительностию. Все это имело последствием то, что Огарев решился жениться на ней, с каковым намерением все они в феврале 1849 года были в С. -Петербурге; но как совершение свадьбы оказалось невозможным, то упрекая Огарева, не соглашался отдать ему младшей дочери иначе, как с условием устроить старшую. Поэтому Огарев убедил дворянина Сатина жениться на дочери Тучкова, Сатин по одному с Огаревым делу состоит под секретным надзором по Высочайшему повелению, о чем известил меня Московский обер-полицмейстер при отправлении Сатина из Москвы в Пензенскую губернию в июне 1849 года; теперь он опять отправился и Москву, и я сообщил о том тамошнему обер-полицмейстеру. Затем после женитьбы Сатина Сатину и статскому советнику Яншину с совершением купчей в Москве: купчая сия совершена на оба лица вместе, хотя ни ни Яншин не состоят ни в каком родстве и имение управляется совокупно. Яншин имел возможность заплатить ежели не все, то хотя большую часть денег, но что касается до Сатина, безденежность сделанной ему продажи не подлежит никакому сомнению.

Продавши таким образом почти все свое имение, Огарев с дочерью отправился в Крым, не взяв с собою никакой прислуги; при возвращении же в октябре 1849 года в имение последнего, за одну станцию до г. Инсара послал вперед верхового, требуя особого экипажа. В этом экипаже возвратилась к Тучкову младшая его дочь вместе с старшею, которую отец послал навстречу; а за несколько часов до их приезда и Огарев туда

Таким образом Огарев, считавшийся прежде одним из богатых помещиков, в настоящее время имеет около 600 или 700 душ крестьян в Орловской губернии, и хотя кроме оных и того имения, которое было за ним здесь, он имел еще имение в Рязанской губернии, которое отпустил на волю за весьма значительную сумму, но деньги давно все издержал.

В этом заключаются все сведения, которые до меня дошли о взаимных отношениях семейством Тучкова, но что касается собственно до сего последнего, то о безнравственности его, неуважении к религии и наклонности критиковать и охуждать все, что существует в России не сходного с заграничными обычаями и постановлениями -- есть неоспоримая истина.

Сверх того по неспокойному своему характеру вступается в дела, до него нисколько не относящиеся, вмешивается в дела общественные казенных крестьян и старается восстановить их против их начальников. Во время рекрутских наборов, подававшие крестьяне прошения о непpавильном назначении их семейных, хотя большая часть оных не подлежали удовлетворению, объявляли мне, что они это делают с приказания Тучкова. Дворовый человек Г. Поповой бежал от нее и, скрываясь около года, проживал в имении Тучкова,

Дошедшие до Вашего Сиятельства сведения, что Тучков бурмистра своего, простого крестьянина, сажает с собою как равного, также подтверждаются общей молвою. Все это, как полагать должно, Тучков делает с намерением приобрести популярность.

Коллежский асессор также состоящий под секретным надзором по особому распоряжению Вашего Сиятельства, известен здесь своим вольнодумием и иррелигиозностию, -- в особенности сделалось это заметнее после последнего его путешествия за границу и пребывания его с Тучковым, как они сами это рассказывали, в Париже на баррикадах. Сообщество его на молодых, неопытных и полуобразованных соседей, конечно, может иметь вредное влияние.

Уездному судье человеку недальновидному, без образования, по дошедшим до меня слухам о близком его знакомстве с Селивановым, я сделал строжайшее наставление, и, сколько можно ручаться, оно имело желаемый успех, ибо после того о взаимных отношениях их я уже не имел никаких слухов, но, несмотря на это, я слежу за его поведением и образом мыслей самым внимательнейшим образом.

Что же касается до чиновника служившего прежде сего непременным заседателем Саранского земского суда, то он известен мне за самого пустого человека, который ни по способности его, ни по образованию не мог быть полезен для службы, -- о вольнодумии же его и связи с Селивановым, равномерно и о переводе, упоминаемом в предписании Вашего Сиятельства, мне не было ничего известно. Я немедленно распорядился, узнав о месте пребывания Аферьева,

Желая оправдать в полной мере лестное доверие ко мне Вашего Сиятельства, долгом считаю присовокупить, что все вышеизложенные обстоятельства хотя и не подкрепляются формальными фактами, тем не менее смею уверить, что они изложены с строгой справедливостию и основаны на убеждении моей совести.

Вместе с сим обязанностью считаю представить Вашему Сиятельству, что если Тучков останется предводителем дворянства, то это будет вредно для службы, а суждения его и образ мыслей также могут быть увлекательны для молодых людей, тем более, что при образовании хотя поверхностном, но имеет дар слова.

С отличным почтением и истинною преданностию честь имею быть

9 февраля бумаги были получены и рассмотрены в III Отделении. В тот же день(!) был составлен новый всеподданнейший доклад, на следующий день была записана уже Орловым царская резолюция, а 13 февраля "во исполнение высочайшего повеления" был заготовлен ряд секретных предписаний: генерал-майору А. А. Куцынскому-- выехать немедленно в Пензенскую губернию и произвести обыски и аресты; графу Перовскому -- отстранить от должности уездного предводителя дворянства Тучкова; московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому -- арестовать Сатина, который, как оказалось, находился с семейством в Москве; московскому главе жандармов С. В. Перфильеву сообщалось, что арест Сатина поручен Закревскому, с тем, чтобы Перфильев по совершении оного поставил о том в известность Куцынского; пензенскому губернатору Панчулидзеву -- об оказании помощи Куцынскому при производстве арестов.

14 февраля вечером генерал-майор Куцынский отправился из Петербурга через Москву в Пензу и далее в Инсарский уезд выполнять "монаршую волю", увозя с собой и секретный пакет от Перовского Панчулидзеву и весь ряд секретных предписаний господам московским администраторам...

фабрике, Селиванов как раз перед тем уехал в Москву. По счастливой случайности, Огарева, как рассказывает Н. А. Тучкова, удалось предупредить о предстоящем аресте, послав к нему гонца, опередившего жандармского офицера Ланге; последний из-за необходимости сообщить симбирскому начальству об аресте задержался, и догнавший его по дороге посланный добрался до Огарева вовремя. У Тучкова не было найдено при обыске ничего предосудительного. Огарев успел все нужное убрать подальше. В 11 часов утра 22 февраля был арестован Тучков. Сатин в это время уже сдан был под расписку в III Отделение. Его 17 февраля арестовали в Москве и отправили вместе с опечатанными бумагами, в сопровождении штабс-капитана корпуса жандармов, в Петербург; Огарев 24-го, в 6 часов утра, был арестован в Симбирске.

В этот день, 24 февраля 1850 года, Авдотья Яковлевна писала Марье Львовне после долгого перерыва: она хворала. Последнее перед этим письмо ее, дошедшее до нас, относится к осени 1849 года. 7 ноября, на следующий день после приезда в Петербург Сократа Воробьева (Марья Львовна, несмотря на настойчивые приглашения своей подруги, в Россию не поехала), Панаева сообщала подруге новости по ее делу: Шаншиев отправился в Орловскую губернию осматривать имение, которое предлагалось Марье Львовне в уплату по огаревскому долгу, и еще не вернулся... Болезнь Авдотьи Яковлевны на некоторое время оторвала ее от дел подруги. 4 февраля 1850 года писал вместо нее Некрасов: "Николай Самойлович Шаншиев 6 февраля нашего штиля едет в Москву для окончания вашего дела; надеемся, что эта уже третья поездка будет удачнее двух первых и что дело это наконец скоро кончится". Как это письмо Некрасова, так и его записка от 1848 года, где он дает Марье Львовне прямое указание писать доверенность на имя "коллежской секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой с правом передоверия кому она пожелает", являются единственными прямыми свидетельствами об участии Некрасова в этом деле. Но нет никакого сомнения в том, что А. Я. Панаева, будучи вполне "практическим", но не искушенным в сложных делах человеком, обращалась за советом к Некрасову, как и к Панаеву. Обращалась она к нему и в критические минуты хода дела: он объяснялся по этому делу с Грановским, когда он после начала иска, в то время, как Огарев прекратил высылку денег Марье Львовне, готов был, как пишет Авдотья Яковлевна, помогать ей из журнальных сумм. Он, наконец, в декабре 1850 года, когда расчеты Шаншиева с друзьями Огарева действительно приближались к концу, выдал небольшую сумму на издержки по окончанию дела. Письма И. И. Панаева к Марье Львовне, письма Н. С. Шаншиева к И. И. Панаеву и две записки Некрасова к Марье Львовне неопровержимо доказывают, что самое дело велось и решалось не дамами, -- да и как могли они по тому времени распутать клубок чисто деловых вопросов: имения, ревизии, опекунские советы, векселя, поручительства, закладные и пр. и пр.

Панаева следовала советам подлинно деловых людей и прежде всего Некрасова.

Поездка Шаншиева, о которой пишет Некрасов 4 февраля, не состоялась. 24 февраля Авдотья Яковлевна снова сообщает: "На будущей неделе Шаншиев опять едет в Москву". А в Москве в это время среди друзей Огарева распространилась тревога: Сатин был 17 февраля арестован, и генерал-губернатор А. А. Закревский, которому А. Ф. Орлов сообщил о причинах ареста и о содержании "обвинений", обронил несколько слов, ссылаясь на которые Грановский, Кетчер и др. писали позднее Герцену. Они писали о "гнусной истории", о "грязной истории", об "омуте, в котором не хотим купаться", и т. д. Герцен был взбешен тоном этих обвинений: "вы этак говорите о лучшем друге, говорите мне и не прибавляете в доказательство ничего, кроме слов дурака Закревского", -- пишет он 2 февраля 1851 года, повторяя содержание недошедшего до нас своего письма от августа 1850 года. Как бы то ни было, но настроение московских друзей в феврале вылилось в враждебную демонстрацию против Натальи Алексеевны, отправившейся следом за арестованным отцом в Петербург и остановившейся в Москве в надежде повидаться с сестрой. Сестра была больна вследствие преждевременных родов, последовавших от потрясений, пережитых во время ареста.

"Едва Астраков произнес мое имя, -- рассказывает Н. А. Тучкова, -- как полились враждебные речи. "Она погубила своего отца и Огарева да и Сатина тоже, а теперь ей мало, приехала сюда, чтобы убить сестру!" -- вскричал один из них..." [100]

за год перед этим новой распрей с Марьей Львовной из-за развода и вмешательства в это дело Панаевой и других, давала множество поводов к недовольству друзей. Хлопоча, в отсутствие Огарева, летом 1849 года над спешным устройством остатков огаревских имений, ведя переговоры с Панаевой (письменные) и Шаншиевым, приехавшим нарочно для того в Москву, друзья эти, за исключением одного Сатина, давали волю своему раздражению; оно усиливалось день за днем, и осенью, когда получены были вести о предстоящем возвращении неудачливых беглецов из Крыма обратно в Пензу и, может быть, Москву, Грановский с раздражением написал Сатину: "От Огарева получил письмо. Он собирается домой. Это самое глупое, что он может сделать. Пусть проживет год, другой в Одессе, в Крыму, где угодно, пока дела его устроятся. Отъездом он все может испортить. Право, легкомыслие его часто переходит в эгоизм. Об этом после..." Давно миновала та пора, когда Грановский и Огарев, сходясь тихим и нежным "женским нравом", тянулись друг к другу с такой силой, что дружба их могла почитаться образцом дружеских уз, которые в те времена связывали многих выдающихся представителей общественного движения. Подготовленное резкими спорами 1845-- 1846 годов, знаменитой размолвкой Герцена и Огарева с Грановским в Соколове, их расхождение, их "теоретический разрыв" хоть и сгладились внешне в последующие два-три года, но не миновали... И когда в начале 1850 года Закревский арестовал Сатина и следом в Москву приехала по пути в Петербург Наталья Алексеевна, вражда вырвалась наружу и обрушилась на нее.

Здесь смешалось все: и усталость от огаревской путаницы, и недовольство Натальей Алексеевной, и странность спешного брака Сатина с Еленой Алексеевной, странность, как мы рассказывали, вызвавшая чудовищные сплетни, и, наконец, боязнь ответственности, которая падает заодно с Огаревым и на них за безденежную "продажу" Акшена Сатину и Павлову (осуществленную в форме "духовного завещания" Н. М. Сатина, где указывалось, что его наследники обязаны уплатить Огареву в течение десяти лет сорок с лишним тысяч рублей). Здесь могли, наконец, всплыть и проект бегства за границу, и связь с Герценом, и все другие столкновения "либералов" с правительственным режимом, которых у каждого из них было достаточно. Они и были испуганы, как самые "дюжинные либералы". Нельзя, впрочем, забывать, что дело происходило непосредственно после расправы с "петрашевцами". Это-то и нанесло самый сильный удар необыкновенной и памятной дружбе Огарева с Грановским, дружбе, которой уж не суждено было восстановиться в течение всех пяти лет, протекших до смерти Грановского в 1855 году. Огарев слишком любил Грановского , как и Грановский -- его, чтобы оба могли примириться с потерей. И он и Грановский несколько раз в последующие годы пытались возобновить близость. Историю этих попыток и раскрыл с замечательным проникновением М. О. Гершензон в статье о Грановском [101].

"Целая сеть пересудов, сплетен и взаимных обид опутала и надолго разъединила друзей", -- пишет М. О. Не останавливаясь подробно на этом эпизоде, он приводит затем черновик письма, которое свидетельствует о всей глубине негодования, боли и горечи Огарева.

Биограф Грановского, А. Станкевич, ограничивается глухим указанием на то, что были влияния, были обстоятельства, разъединявшие друзей, может быть, более, чем различие мнений между ними по некоторым вопросам" [102]. Вот эти обстоятельства:

"Во время оно, -- писал в названном черновике Огарев Грановскому, -- при последнем свидании ты обвинял меня и жену в насильственном браке близких мне людей. Было ли это обвинение сделано на основании сентиментальных данных или с примесью какого-нибудь враждебного влияния, это все равно. Обвинение было сделано, несмотря на то, что ты сам мог понять его нелепость" [103].

"корыстности" брака Н. М. Сатина с Е. А. Тучковой, которая послужила Л. Я. Рославлеву мотивом для доноса в III Отделение и вызвала, как увидит читатель, самое пристальное внимание жандармского следствия после ареста Друзей. В погоне за документом, устанавливающим безденежность передачи Огаревым части имения Сатину, т. е. за доказательством "нечистого" характера сделки ("приданое", которое Огарев будто бы дал Е. А. Тучковой), Шаншиев летом 1849 года обещал взятку до 1000 рублей серебром, как он сам пишет в письме к Панаевой, а та вторит ему, обращаясь к Марье Львовне: "Еще не все потеряно, друзья его [Огарева. --Я. Ч.] могут жестоко поплатиться за свои подлые поступки..."

По странной случайности мы можем установить пути, по которым шла грязная сплетня, причинившая столько бед всему кружку... В архиве III Отделения в деле А. А. Тучкова и др. нашлась опись бумагам, взятым при вторичном обыске 26 марта 1850 года в Яхонтове; в тетради, занумерованной все тем же А. А. Панчулидзевым No1, значится:

"Письмо на французском языке к Тучкову, должно полагать, от торгового дома Colley et Redlich, от 9 апреля 1849 года из Москвы". В письме между прочим сказано, что по слухам известно, что Огарев продал свои орловские и пензенские имения и пр. и пр. Обратим внимание на дату этого письма: 9 апреля 1849 года Огарев и Тучковы находились в Петербурге, в тщетном ожидании согласия Марьи Львовны на освобождение Огарева; в это время имения проданы не были, и только подыскивались покупатели на пензенское имение. Авдотье Яковлевне Огарев при свидании так и объяснил; одно имение будет продано, другое остается на удовлетворение Марьи Львовны... Тогда-то он и получил от А. Я. Панаевой, как пишет впоследствии, "обещанье не действовать против него..." "Торговый дом" -- это банкирская контора, с которой Огарев имел дела, между прочим и по пересылке денег Марье Львовне. Поиски покупателя в среде, которая жадно приглядывалась, принюхивалась и приценивалась к рассыпавшимся дворянским вотчинам, волной в ту пору переходившим в руки "спекуляторов", возбудили, без сомнения, многочисленные разговоры. Полтора месяца спустя состоялась свадьба в Москве Сатина с сестрой Натальи Алексеевны. Разговоры усилились. Через Авдотью Яковлевну и Марью Львовну они дошли до отца Марьи Львовны, Л. Я. Рославлева, и Панчулидзева. С доносами они попали к А. Ф. Орлову в III Отделение. А. Ф. Ор-лов, отправляя предписание А. А. Закревскому в Москву арестовать Сатина, написал ему и частное письмо, в котором сообщал о причинах и характере его ареста. Тогда-то Закревский и обронил несколько слов, вызвавших бурю среди московских друзей Огарева. Их "жалобы" на Огарева впоследствии дошли до Герцена, и мы видели уже, с какой яростью он отвечал на них...

"Ваши последние письма удивили меня, -- писал Герцен, -- это старчество, резонерство; вы заживо соборуетесь маслом и делаетесь нетерпимыми не хуже наших врагов. У вас было одно благо: маленький дружеский кружок, -- он распался. Тон, с которым вы пишете о "гнусной истории", о "грязной истории"... возмутителен". И ниже: "... что вам за дело до мнения порядочных людей, т. е. Бербендовского и Перхуновского... вы привыкли с таким цинизмом судейским говорить о друге" [104].

Странно думать, что когда-то тесно сплоченная семья "идеалистов" могла оказаться опутанной низкой и мелочной клеветой, стоящей совершенно в ряду уездных сплетен гоголевской России. Сила хищной своры финансовых и иных дельцов, выбивавшихся на поверхность жизни, оказывается, могла сломить и "прекраснодушие", и "благородство", и страстную дружескую привязанность друг к другу.

"... Мало этого первого, нелепого обвинения, которое меня ошеломило, мало этого, -- продолжает Огарев, -- какой-то субъект с гигантской интеллигенцией рассказал, что жена моя говорит, что вы -- друзья мои -- меня разорили! И вместо того, чтобы обратиться ко мне с запросом (если уже духа не хватало рассердиться на клевету), вместо того обвиненье субъекта с гигантской интеллигенцией было принято за аксиому!

Как бы то ни было, но на основании клеветы поездка Наташи в Петербург в годину бедствий была принята как желанье погубить нас. Факт не оправдал опасений. Скажут, что счастливо с рук сошло! Но не лучше ли увидать, что спасенья были ложны? Есть же, наконец, границы чувству самосохранения. Но из этого вышло то, что ее приняли с видом карателей и упрекателей. За что? Знаешь ли, что это отчасти похоже на поступок людей, которые бросают грязью в человека, идущего на виселицу!"

Мы привели из письма Огарева все те его упреки, которые содержат прямые указания на ошибки друзей, принявших за чистую монету хитросплетения среды, настороженность и совершенное недоверие к которой должны были быть неотъемлемыми и неизменными.

его и Тучкова и Сатина и секретное следствие по заранее составленным Л. В. Дубельтом "вопросным пунктам"...

Стоит вглядеться в эти вопросные пункты! Все уменье Леонтия Дубельта, как на волчьей травле -- еще со времен мук декабристов и медленной пытки Пушкина на бенкендорфовской плахе -- загонять, замучивать "зверя", сказалось в них с жуткой выразительностью...

Вот вопросы Тучкову [105]: здесь все -- от обвинения в ношении бороды до противорелигиозного образа мыслей... от пребывания на баррикадах в Париже в 1848 году и до бурмистра, крепостного, которого Тучков осмеливался сажать в своем присутствии; от противоправительственных разговоров до рассуждений о разорении дворян, до деятельности мирного либерального помещика, каким А. А. Тучков и был в действительности. С каким вкусом и злобной усмешкой Дубельт задает оскорбительные вопросы отцу!..

"7. Добросовестно ли вы управляли имением дворянина] Н. 0г[арева], которое он вам вверил, отъезжая за границу, и правда ли, что вы по возвращении Ог. снисходительно смотрели на непозволительною связь его с младшею дочерью ваш. Натал[ией]?

8. Справедливо ли, что вы после упреков Огареву убеждали его жениться на дочери вашей Н. и для этого приезжали с ним в С. П. Б., но как О. был уже женат на другой, не мог этого исполнить, то вы отдали ему по-прежнему упомянутую дочь вашу с тем, чтобы он устроил судьбу старшей вашей дочери Елены?

после же того Огарев безденежно продал Сатину еще часть имения своего в Орлов, губер.?

10. Справедливо ли еще другое сведение, что Огар. был в связях прежде с стар, дочерью вашею, а потом, когда Сатин женился на ней, вы передали Огар. уже младшую дочь вашу?

11. Не были ли такие поступки ваши следствием принадлежности к секте коммунистов, и если так, то не вовлекли ли вы в эту секту Огарева и других лиц и кого именно?

12. Справедливо ли, что О., считавшийся прежде одним из богатых помещиков, от сближения с вами и с Сатиным расстроил свое состояние, так что ныне у него остается не более 600 или 700 душ кр.?"

Если тучковский допрос только во второй половине касается семейных дел, то Сатину (21 февраля) со второго пункта пришлось посвящать жандарма в историю своей женитьбы.

"2. На ком и когда вы женились? Какие были причины к нашей женитьбе и не было ли к тому причин сокровенных?

3. Какое и от кого вы получили приданое за вашей женой; ежели в числе приданого было также имение, которое поступило к вам от лиц посторонних, а не от вашего тестя, то что могло побудить лицо постороннее обеспечить будущее состояние вашей супруги?" и т. д. И затем снова: "не было ли сокровенных причин?"

5 марта Огареву были предложены восемь вопросных пунктов; 6-го III Отделение заинтересовалось причиною отсутствия бумаг: "почему в бумагах ваших находятся одни самые незначительные письма и записки?.." и т. д. Наконец, 9 марта -- новые вопросы. Как и допрос Тучкова и Сатина, допрос Огарева носил характер следствия преимущественно по семейным делам. Такое направление следствия оказалось спасительным... И те несколько сот листов, которые составляют пять частей этого "дела", вывели в конце концов, после четырехнедельных тревог и всеподданнейших докладов, и Огарева и Сатина из дверей кабинета графа А. Ф. Орлова под полицейский надзор. А. А. Тучков пострадал больше других: он был отрешен от должности уездного предводителя дворянства и лишен на два года права въезда в Пензенскую губернию. Круто пришлось и И. В. Селиванову: он был отправлен служить в Вятку.

Но А. В. Панчулидзев не был удовлетворен. Избавившись от А. А. Тучкова, он на том не успокоился. В 20-х числах марта, когда друзья покинули уже Петербург, направившись в Москву, он произвел новые обыски в усадьбах Тучкова и Сатина и действительно разыскал кое-какие документы, уличающие "пензенских помещиков" в неблагонадежности. Он с торжеством составил подробную и чрезвычайно интересную опись этим бумагам и отправил ее вместе с бумагами Л. Перовскому... Министр же внутренних дел препроводил все это графу Орлову с ядовитыми замечаниями о том, мол, что III Отделение промахнулось, отпустив Тучкова и Огарева... "Ваше Сиятельство изволили между прочим уведомить меня, что донос на отставного поручика Тучкова был или несвоевременный, или действиям Тучкова придана большая важность, нежели она того заслуживала; коллежского же регистратора Огарева не имеется повода подозревать в политической неблагонадежности. Еще прежде сего Ваше Сиятельство лично изволили объявить мне, что при разборе бумаг, принадлежавших Тучкову, Огареву и Сатину, ничего особенного не найдено", -- писал Перовский.

Перовский не скрывает, что именно это поддразниванье со стороны III Отделения (а министерство внутренних дел и III Отделение друг друга поддразнивали в эту эпоху почти во всех следствиях, конкурируя друг с другом и в ловкости, и в быстроте, и в удачливости сыска, и каждое стремилось первым положить к "подножью трона" осязательные доказательства своей всеподданнейшей службы) вызвало новый обыск, который Панчулидзев устроил по указанию министерства в имениях Тучкова и Сатина.

"При обыске найдены у Тучкова и Огарева разные бумаги, -- с торжеством сообщает Перовский, -- две рукописи и у первого 22, а у второго 44 запрещенные книги..."

"Бумаги эти все направлены против существующего порядка в России, в особенности обращают на себя внимание многие предположения Тучкова о преобразовании разных государственных отраслей управления и предначертанный им план сочинения (неизвестно, приведенный ли в исполнение) "О промышленности Российской в XVIII столетии"... Записка Огарева о народных школах особенно отличается духом нынешнего учения. Из бумаг этих видно, что Тучков и его знакомые находились в письменных сношениях с Герценом в Париже, ибо не однократно упоминается о его адресе..."

Но и на этот раз труды А. А. Панчулидзева пропали даром! Может быть, потому, что III Отделению был известен факт сношений Тучкова и Огарева с Герценом (как рассказывает И. В. Селиванов в своих воспоминаниях [106], последним напутствием графа А. Ф. Орлова освобождаемым дворянам было предложение не иметь сношений с Герценом). Только в конце 1849 года последовал окончательный отказ Герцена на требование правительства вернуться в Россию, и еще ждала завершения (как раз в марте--апреле 1850 года III Отделение этим и занималось) попытка арестовать денежные средства Герцена, находившиеся в Петербурге, кончившаяся для III Отделения неудачно. Деньги формально принадлежали матери Герцена, иностранной подданной Л. И. Гааг, и находились в иностранной банкирской конторе...

Скорее, впрочем, эта новая диверсия Панчулидзева кончилась неудачно благодаря одной полукомической подробности. В бумагах Тучкова он нашел две рукописные книги, написанные старинным почерком и озаглавленные:

"Библиотека здравого рассудка или собрание важных сочинений для спасения". Содержание их показалось ему необыкновенно зловредным, подвергающим "бесстыдному ругательству все вообще: священнослужение, обряды, таинства и догматы христианской веры; не щадят и самое лицо Иисуса Христа, не говоря уже о прочих святых". "С тем вместе, -- пишет он, -- и открыто нападается и на все общественные постановления, столь тесно связанные с религией: проповедуется естественное равенство людей, опровергаются все установленные различия сословий, чинов, властей и т. д.". Панчулидзев понимал, что эта старинная и явно переводная рукопись относится к XVIII столетию, "когда -- по его выражению -- приготовлялась и горела первая французская революция", тем не менее настойчиво указывал на необходимость ее уничтожения.

"Зловредность ее -- той степени, -- писал он 13 июня 1850 года в докладе-описи, адресованной графу Перовскому, -- что она неотменно должна быть истреблена, ибо едва ли она может храниться в каком бы то ни было тайном архиве. Заманчивость слога, увлекательность предмета, убедительность доказательств и доводов не может не заронить пагубной искры в том, которого ум и правила еще не утвердились, в особенности при духе нынешнего времени трудно удержать ее в той неприкосновенности, которой она требует. Могут сказать, что сочинение это прошлого столетия, что оно старо, что новейшее учение коммунизма и социализма несравненно вред нее и т. п. Но это новое учение не могло утвердиться там, где религия осталась еще во всей чистоте своей, а притом если содержание этой рукописи и старо и известно уже всем во Франции и Германии, что даже и у нас (ограниченное только число лиц) могли читать все эти бредни энциклопедистов и их последователей нынешней Франции, Италии и Германии, то это совсем иное: здесь представляется русский перевод (приспособленный к народному понятию низших классов) всего того, что богохульство может только допустить себе -- и это, конечно, ново и ново, может быть, и для тех, которые читали об этом на иностранных языках, потому, что в этой библиотеке здравого рассудка соединено все в одно".

Свои страхи Панчулидзев подкрепил многочисленными выдержками из "зловредной" рукописи, свидетельствующими об остроумии и силе критики христианства, в ней заключающейся, и закончил "образчиком стихов":

Попам заграждена всегда во ад дорога,
Боятся дьяволы великих их затей
И мнят: когда в живых они едали бога,

Все это вместе взятое, по-видимому, произвело на Перовского сильное впечатление, и он присоединился к Панчулидзеву в его предложении рукопись уничтожить. Каков же был конфуз, когда III Отделение, справившись, установило, что грозные речи Панчулидзева относятся всего-навсего к переводу статей и писем Вольтера, сделанному в 1784 году братом отца Тучкова, Николаем Алексеевичем, "умершим от ран после Бородинского сражения"!..

И хотя III Отделение снова посмеялось над министерством, -- в ответном письме Орлова Перовскому нарочито беззаботный тон, несомненно, насмешлив, в пределах, разумеется, вполне чиновничьего и сановного "юмора", -- оно... согласилось с мнением о необходимости подвергнуть Тучкова и Огарева особенно строгому полицейскому надзору. "... Книги сии, я полагаю, -- писал Орлов, -- сожжены быть не должны как по важности своей, так и потому, что впоследствии настоящее дело Тучкова может воспринять снова какие-либо движения, и посему я признал необходимым хранить сии рукописи в секретном архиве III Отделения Соб. Е. В. Канцелярии, за собственной моем печатью".

Решившись хранить "вольтеровский динамит" -- рукописные книги -- "по важности их", в собственном кабинете, "запечатанными в секретном шкафе" [107] и сообщая об этом решении Перовскому, Орлов хорошо посмеялся; он сам писал, повторяя показание престарелого Тучкова (тоже Алексея Алексеевича, отца нашего злополучного предводителя): книги "оные оставались без всякого употребления" в течение шестидесяти с лишним лет...

К сожалению, нам не удалось отыскать в недрах архива III Отделения этого любопытнейшего образца ранней революционной антирелигиозной пропаганды, -- если хоть отчасти доверять панчулидзевским филиппикам, -- тем более интересного образца, что переводчик принадлежал к числу... генералов войны 1812 года: генерал-лейтенант Николаи Алексеевич Тучков. Книги эти, по-видимому, затеряны бесследно [108].

[086] Здесь печатаем с исправлениями орфографии.

[087] См., например, письмо И. И. Панаева к Огареву от 6 февраля 1848 года. "Мы поживаем недурно и бросаем букеты Фреццолини. Мы сделались театралами и совсем разорились на букеты... Белинский называет нас мальчиками, потому что мы -- люди хорошего тона, ездим к Пешель, хорошо одеваемся, бросаем букеты и пр.".

[088] Без сомнения, резкое изменение в отношении Панаевой к Огареву произошло также в результате покупки Огаревым Тальской писчебумажной фабрики. Деньги на эту покупку были Огаревым получены взай мы у Герцена (45 000 рублей серебром). Покупку эту, как мы знаем, он Совершил совместно с Маршевым, недобросовестность которого поставила достояние Огарева тотчас под угрозу принудительной ликвидации и вызвала опасение в платежеспособности Огарева.

<Из архива Н. П. и НА. Огаревых", раскрывающее с необыкновенной полнотой историю последнего десятилетия жизни Герцена, драму Натальи Алексеевны, отношения Огарева к Мэри Сэтерленд и историю самоубийства дочери Герцена и Натальи Алексеевны -- Лизы.

[091] В биографической литературе об Огареве утвердилась неправильная точка зрения на ход огаревского разорения; дело исследователями представляется следующим образом: чтобы спасти огаревское достояние от иска Марьи Львовны, друзья Огарева произвели фиктивную продажу его. На самом деле иск Панаевой последовал после того, как стала известна попытка доверенного Огарева предотвратить правительственную конфискацию в (случае нелегальной эмиграции путем) фиктивной "продажи".

[093] А,И. Герцен. Собр. соч., т. VI, комментарий М. К. Лемке, стр. 159 (на основании дела о Петрашевском III Отделения собств. е. и. в. канцелярии).

[095] Герцен Собр. соч., т. VI, стр. 160. Донесение Родивановского от 12 октября ИМ9) года в изложении М. К. Лемке проверено по подлинному делу архива III Отделения.

[096] Дело No 67, ч. 1-я 1849 г. I экспед. Лист 16--17. Получено в III Отдел. 31 октября 1849 г. Далее цитируются документы из того же дела No 67.

[098] На донесении Родивановского имеется, кроме того, следующая отметка: "По приказанию графа я докладывал все дело графу Перовскому. и он отнесся к губернатору об этих господах. Ожидать губернаторского ответа, который сообщит нам граф Перовский. 8 декабря 1849 г. Дубельт.

[101] "История Молодой России", гл. IV, стр. 242--248. Изд. Гиз. М., 1923.

[102] "Т. Н. Грановский и его переписка", т. I, M., 1897, стр. 207.

[103] О том, насколько тяжело отразилось отношение друзей на Огареве и Наташе Тучковой, свидетельствуют многие письма, напечатанные в IV т. "Русских Пропилеи". См. стр. 113 и 126.

[106] "Русск. Стар.", 1880, июнь. О том же говорит Н. А. Тучкова-Огарева в своих воспоминаниях

[107] См. Дело No67, ч. 1, 1849, 1 эксп., л. 161, справка Л. Дубельта от 2 июля 1850 года.

[108] Осталось лишь панчулидзевское описание рукописи, которое мы надеемся опубликовать в ближайшее время полностью.