ГЛАВА V
16 марта 1850 года на всеподданнейшем докладе графа А. Ф. Орлова, представленном после рассмотрения "во всей подробности обстоятельств дела об арестованных" и содержавшем заключение комиссии (состоявшей из тайных советников Лекса и Сагтынского и генерал-лейтенанта Дубельта) "насчет степени виновности и наказания означенных лиц" [109], "было собственной его величества рукой написано карандашом: "Исполнить". После подписи царя, благоговейно закрепленной Дубельтом, была поставлена дата -- и приговор, на этот раз смягченный А. Ф. Орловым, вступил в силу... Вскоре произошла та неожиданная радостная встреча в гостиничном номере Натальи Алексеевны и ее матери с недавними пленниками III Отделения, которая горячо описана в воспоминаниях Н. А. Тучковой-Oraревой... Обязательство, данное III Отделению всеми арестованными, в кратчайший срок покинуть Петербург, заставило их едва ли не тотчас же собраться в дорогу...
Но еще по весенней распутице, наверное, недалеко отъехали экипажи наших друзей от столицы (едва только заканчивалась тогда постройка железной дороги), как еще один участник этого дела был упомянут во всеподданнейшем докладе.
22 марта было получено в III Отделении отношение министра внутренних дел Перовского, препровождавшего просьбу коллежского секретаря Ивана Панаева "о дозволении жене его Авдотье Панаевой отправиться в южную Францию и Италию для излечения болезни сроком на шесть месяцев" [110].
"Считаю долгом, -- писал Перовский в III Отделение, -- означенное отношение генерала-от-инфантерии Шульгина [111] с приложенным оным медицинским свидетельством препроводить в подлиннике к Вашему Сиятельству, покорнейше прося вас, милостивый государь, с возвращением сих бумаг, почтить меня отзывом Вашим по сему предмету и вместе с тем принять уверение в совершенном моем почтении и преданности". Справка III Отделения гласила: "по Третьему Отделению препятствий нет".
Получив справку, граф Перовский через графа Орлова 28 марта снова испрашивал решения государя, -- таков был порядок получения дворянами заграничных паспортов. Перовский одновременно представлял и просьбу отставного генерал-майора Буткевича. На докладе Орловым была записана царская резолюция:
"Высочайше повелел узнать и донести ему, кто отставной ген. Буткевич. И 2-ое -- Панаева, не жена ли журналиста Панаева". Наконец, через три дня, представив требуемую справку ("... 2. Авдотья Яковлевна Панаева, урожденная Брянская -- действительно жена журналиста, отставного коллежского секретаря Ивана Панаева"), Орлов и Дубельт получили решение царя: "Высочайше повелел выдать паспорт", -- начертал 31 марта 1850 года граф Орлов на докладе, а Дубельт, по обыкновению, следом присыпал песочком...
Авдотья Яковлевна, по-видимому, только в апреле или начале мая выехала за границу. 4 июня она приехала пить воды в Карлсбад, но пить вод не стала и через день-другой выехала отсюда, известив Марью Львовну о своем приезде в Париж. В середине июня состоялась встреча приятельниц, крепко связанных теперь "процессом", который они вели против Огарева.
Как раз незадолго до своего отъезда -- 27 марта -- Панаева сообщала Марье Львовне: "... дела твои приняли формы процесса. Они ведутся в порядке, подаются жалобы, прошения, все как следует".
Эти-то "дела, принявшие формы процесса", явились предметом совещания подруг. Дело приближалось к концу, и надо было условиться о дальнейшем. Друзья Огарева, ведшие после объявления под запрещением достояния Огарева (июль 1849 года) переговоры с Шаншиевым, как и предполагалось, выделили для уплаты по огаревским "заемным письмам" прежде всего орловское имение Уручье, оцененное при переговорах в 25 000 рублей серебром. Оценка эта была минимальной, слишком низкой и, как увидит читатель, далеко не соответствовала действительной стоимости Уручья.
Но 25 000 рублей было мало, -- не только до 300 000 ассигнациями (что составляло 85 815 рублей серебром), а и до 200 000 (т. е. 57000 рублей серебром) -- суммы, на которой сторговались участники переговоров, недоставало около 30 000 рублей серебром. Где было их взять? У Огарева от громадного наследственного состояния в ту пору оставалось очень немногое, да и то, что юридически ему принадлежало, фактически находилось в хаотическом состоянии, было буквально захвачено различными дельцами, которые вились вокруг него. Доля в Тальской писчебумажной фабрике? Но компаньон Маршев обобрал его [112], да и по фабрике оставалось долга свыше 60 000 рублей серебром...
Может быть, акшенское имение? Но оно принадлежало теперь уже Н. Ф. Павлову (и тестю его К. И. Янишу) и Н. М. Сатину! Это -- "последний ресурс". В течение десяти лет должен был Сатин понемногу выплачивать Огареву деньги за свою долю... А Павлов? Павлов скоро, через три года, будет посажен своею собственной женой, небезызвестной поэтессой Каролиной Павловой, в долговую тюрьму за нерадивое ведение ее дел... Он долго еще не заплатит Огареву следуемых денег, Огареву их и не увидеть. Впоследствии, когда Огарев находился уже в эмиграции, Сатин рассчитывался по этому долгу... Можно было уже тогда сказать: на Павлова, на этого будущего первого редактора "Русских Ведомостей", плоха была надежда... Наконец, ведь должен был Огарев еще какие-то остаточные суммы получить с отпущенных им на волю рязанских крестьян? Но он давным-давно им "простил" недоимки и проценты, и со всей общины в две тысячи душ ему причиталось не то восемь, не то тринадцать тысяч рублей серебром...
Все это прикидывали -- и так и этак -- друзья Огарева, Т. Н. Грановский, Н. М. Сатин, Н. Х. Кетчер. Огарев целиком предался их решению. В письмах, печатаемых нами, он неоднократно соглашается на предложения друзей.
Грановский в том письме от августа-сентября 1849 года к Сатину, которое мы уже цитировали, писал:
"Вот последние предложенья Шаншиева: он просит с Огарева 200 000 ассигнациями. Ему можно дать (и без того имеющие достаться ему) 25 000 серебром, т. е. цену орловского имения, 13 000 серебром рязанских, итого около 38 000, остается приплатить только 18 000. Если фабрика стоит много более этой цены, то можно войти в сделку с ним; если нет -- пусть берет сам..."
Переговоры с Шаншиевым, начавшиеся осенью 1849 года, тотчас за наложением запрещения на имения Огарева, затянулись. В ноябре 1849 года Шаншиев ездил в Орловскую губернию осматривать деревни Уручья. После возвращения, по-видимому, возникли новые споры и "переторжки". Дело в том, что по заложенному этому имению значились невнесенные по залогу проценты, оброчные суммы также вносились неаккуратно, наконец "копия со свидетельства" (по которой Опекунский совет выдает дополнительные ссуды под залог), как и часть квитанций о взносах были утрачены. Все это вместе взятое давало Шаншиеву полную свободу "поприжать" огаревских друзей, тем более, что Шаншиев ни во что не ставил деловые способности своих противников.
Он писал И. И. Панаеву, и именно отрывок из этого письма И. И. Панаев цитирует в своем послании к Марье Львовне 26 июня 1849 года [113]: "... доверители О., не понимая ровно ничего, действуют так, что и сам О. может остаться ровно без ничего", заговорив, как видят читатели, по этому поэтическому поводу чуть ли не стихами... И. И. Панаев, Авдотья Яковлевна, Шаншиев уговаривали Марью Львовну согласиться получить с Огарева 50 000 рублей серебром, вместо 85 000, но согласия добились не сразу. Напротив того, осень 1849 года была, как мы видели, ознаменована решительными действиями против Огарева и его друзей, закончившимися арестом и следствием III Отделения. Огарев жестоко ошибся, когда в записке, по-видимому, относящейся к началу 1850 года (записка не датирована), адресованной Сатину, писал: "Впрочем, начнет или не начнет Шаншиев дело, вели ему сказать, что я больше 50 000 и не вдруг ни за что не дам. Человек, который угрожая просит 200 вместо 300, не опасен". Шаншиев оказался гораздо опаснее, если не сам, то в лице Марьи Львовны, Авдотьи Яковлевны и присных.
Шаншиев откровенно пишет о тех приемах, которыми он пытался окончательно припереть к стене Грановского, Кетчера. Сатина. Здесь фигурирует на почетном месте взятка в 1000 рублей, которую он обещал за получение документа, доказывающего безденежность продажи Акшена Сатину и Павлову; имеется и устрашающее (и устрашившее Марью Львовну до одури) указание на то, что Грановский и др. могут надавать от имени Огарева векселей с задним числом, и пр. Со слов Шаншиева о том же пишет А. Я. Панаева.
Незадолго до ареста, 14 января 1850 года, Огарев, отвечая на одно из многих писем Сатина, сообщает о том, что "планы на орловское имение у Шаншиева, что по Белоомуту осталось получить мне от 10 000 до 12 000 серебром к 1851 году". В этом же письме имеются строки, свидетельствующие о том, что даже кроткий Огарев был доведен до совершенной ярости: "Об орловском имении, сколько оттуда получить, не знаю до будущей почты. Знаю только к", что если за два года не взнесут в Опекунский совет, то оное имение продадут с аукциона, и тогда Ш. может взыскать только с моей персоны, а я хоть десять лет просижу в тюрьме, если нет никакого именья, чтобы взыскать. Скажи ему это. А я выдержу побольше, нежели они думают, лишь бы выиграть процесс". Тут же, впрочем, гаснет несвойственная Огареву вспышка, и в этом же письме мы читаем грустно-ироническое: "Мочалы вовсе не продаются. Sic transit gloria mundi. Больше ничего не могу прибавить... Живу я как лещик в воде. Совершенно спокойно..."
В феврале 1850 года арест на время прервал переговоры. Весною они были возобновлены. Весною же уехала за границу Авдотья Яковлевна лечиться после изнурительной болезни (последовавшей, кажется, после неудачных родов). Летом 1850 года переговоры были в разгаре.
1 июня 1850 года Огарев писал Сатину по поводу дела с Маршевым, расчеты с которым невозможно было закончить, как и множество других, без снятия запрещения, наложенного Шаншиевым:
"С Маршевым я действительно покончил в 25 000 серебром, выплачиваемых в два года, и сделано условие, вследствие которого я просто жду окончания дела с Ш., чтобы представить на разрешение департамента, а не кончится дело, и я не стану просить разрешения.
заблагорассудишь, лишь бы положить сей операции конец".
Через две недели, 15 июня, он повторяет:
"Я согласен на все, что ты сделаешь с Шанш., так ли как пишешь или как иначе. Если б пошли одни заемные письма Яниша на всю сумму, я был бы страшно доволен, но нельзя, то пусть Шанш. берет орловское именье, и как ты сговоришься на 50 000 серебром или на 200 000 ассигнациями, как тебе угодно, и если иначе как придумаешь, то поступай как заблагорассудишь. Доверенность вышлется с будущей почтой..."
В трех письмах Н. М. Сатина к А. А. Тучкову (неопубликованных), от 19 июня и от 9 и 26 июля 1850 года, мы нашли косвенный ответ Сатина на огаревское письмо.
"С Ш. на словах кончил, а для окончания на бумаге надо будет приехать в Москву в августе", -- пишет он 19 июня. "С. Ш. условился, и дали друг другу при свидетелях слово", -- подтверждает он 26 июля и снова говорит;
"В августе мне нужно будет возвратиться в Москву для того, чтобы конченное на словах окончить на бумаге, теперь этого не делаю, потому что не все нужные документы в сборе..."
Но и в августе дело не было закончено. Прошло более полугода, прежде чем состоялось вожделенное завершение передачи орловского именья и векселей Яниша и Сатина Шаншиеву. В переписке Н. С. Шаншиева, Н. Х. Кетчера, Н. Киреева, Н. Н. Тютчева и др. (подобранной мною и печатаемой ниже), этот этап огаревского дела освещен с исчерпывающей полнотой и не нуждается в пояснениях. В конце января 1851 года орловское именье по купчей перешло к Н. С. Шаншиеву, который еще в августе 1850 года добыл письмо М. Л. Огаревой с согласием на прекращение иска.
Огарев освободился, наконец, от трехлетней распри, как всегда ценою бесконечных уступок. Содержанье Марьи Львовны и ее отца окончательно перешло в руки А. Я. Панаевой и Н. С. Шаншиева.
23 мая 1851 года Авдотья Яковлевна сообщила Марье Львовне весьма строгое "росписанье" получения денег последнею -- все тех же "процентов" на капитал, которым отныне распоряжалась Авдотья Яковлевна.
И тут в дело вмешивается сплетня: что сталось с деньгами Марьи Львовны, находившимися в руках Панаевой? Какова судьба именья, перешедшего в руки Шаншиева? Сплетня вилась теперь вокруг квартиры Панаева, вокруг Некрасова, то всплывая на поверхность, то прячась в ядовитых письмах или заблаговременно составляемых записках "для памяти" -- материале для будущих "мемуаров"...
Более двух лет прошло с момента заключения сделки между огаревскими доверенными и Шаншиевым, прежде чем впервые возник вопрос о судьбе капитала Марьи Львовны--с января 1851 года до лета 1853 года, когда пришло в
Петербург известие о смерти Марьи Львовны. К Огареву эта весть пришла еще позднее, лишь 17--18 августа 1853 года.
Первое и второе из них как раз относятся к денежным отношениям. Последнее, носящее более общий характер, едва ли было прочитано Марьей Львовной, -- она скончалась 28 марта 1853 года.
В мае 1851 года Авдотья Яковлевна писала Марье Львовне: "Все, что ты найдешь неудобным в этом распоряжении дел, пиши пожалуйста. Ничего не таи на своей душе от меня. Если напишешь даже какой вздор в грустную минуту, я приму его как вспышку, потому что я убеждена в тебе. Дальнее расстояние, запутанность, все может тебя наталкивать на сомнения, что о тебе не радеют. Но подумай..." и т. д. -- очень красноречиво.
В конце 1851 года она же пишет:
"Прежние твои страдания были головы и сердца, а теперь желудка. Но сознайся все-таки, что страдания первые развращают человека, делают его слабым, а последние скрепляют, и малодушие не придет на ум. Эти рассуждения, разумеется, только могут идти к временному страданию желудка", -- как видит читатель, и это убедительно, хоть и жестковато...
Наконец, в одном из документов, к которому мы вернемся позднее, мы нашли следы более острых стычек между Авдотьей Яковлевной и ее погибавшей, спивавшейся парижской подругой. Первая более крупная сумма пришла на имя Марьи Львовны Огаревой в Париж уже после ее смерти. Это были 15 000 франков (полученные неизвестно от кого, как гласит официальная справка), которыми распорядилось посольство, расплатившись с долгами покойной и отправив остаток вместе с бумагами Марьи Львовны в Россию.
иск не лично, а сначала через поверенного (И. Гржегелевекого), после же эмиграции из России -- через Н. М. Сатина. Иск этот был начат, по-видимому, в 1855 году и разрешился накануне отмены крепостного права, в самом конце 1860 года.
Процесс этот оставался неизвестным и неосвещенным как в биографической литературе, посвященной Огареву и Герцену, так и в литературе о Некрасове. Пользуясь материалами, разысканными нами, мы и попытаемся осветить этот процесс и все те осложнения, которые он внес в отношения многих деятелей той эпохи, от А. Герцена и Н. Некрасова до Н. Г. Чернышевского и И. С. Тургенева.
Примечания:
[109] См. Всеподданнейшие доклады III Отделения, 1 эксп. за 1850 год, лл. 106-110.
[110] См. Дело No233, 1850 г.. Ill Отд., 3 эксп., л. 12 и ел. "О выдаче заграничных паспортов" и т. д.
"благонадежного опекуна от правительства", в виду несогласий, возникших между ним и Маршевым. В другом месте Огарев прямо пишет, что Маршев оказался вором. В декабре 1847 года, как явствует из этой жалобы, Огаревым было выдано 58 000 рублей серебром для "покупки у г-жи Ульяновой в общее наше владение с Тальскою писчебумажною фабрикою 205 душ мужского пола посессионных крестьян, доверенность на управление тем имением и кредит с моей стороны до 10000 рублей серебром". Кредит был использован Маршевым на стороне, от отчета по управлению фабрикой он уклонялся, и Огарев вынужден был впоследствии откупиться от Маршева. Сатин занял для него какую-то сумму (кажется, около 15 000 рублей), и ее уплатили... Маршеву.
[113] "Русские Пропилеи", т. IV, стр. 96--97.