ГЛАВА VII
Панаева, следовательно, соглашалась вернуть часть капитала. В "Ходе дела", о котором мы говорили уже, написанном Огаревым 2 января 1856 года, имеется следующая запись: "Шаншиев... объявил, что он все деньги почти отдал в руки Панаевой, от которой имеет расписки, а остальные, которые пересылал сам, на те имеет документы банкирские. В следующее воскресенье обещает показать и советовал иметь переговоры с Панаевой, а он будто в стороне".
Свидание с Панаевой состоялось между 2 и 8 января.
Панаева, спрошенная, заявила сначала, что она поступила с капиталом, как ее о том устно просила Марья Львовна, и сослалась на доверенность. В доверенности, содержание которой излагается в том же документе, действительно имелся пункт, который гласил примерно так: "Марья Львовна поручает Панаевой:
1) взять у профессора Грановского заемные письма (на сумму 85 815 рублей серебром), выданные Марье Львовне ее мужем и оставленные ею у Грановского;
2) представить оные ко взысканию и полученный капитал и проценты употребить, как Марья Львовна об этом лично просила Панаеву".
Следовательно, формально Панаева была права и обладала бы юридически неуязвимой позицией, если бы... если бы не ее письма. Сколько раз она писала Марье Львовне, чтобы та никому не показывала ее писем и лучше всего жгла их! Уверенная в том, что Марья Львовна исполняет эту ее просьбу, она пересылает ей даже письма Шаншиева, чрезвычайно, как может читатель убедиться, выразительные. А Марья Львовна, вместо того чтобы последовать совету подруги, бережно сохранила все -- вплоть до незначащих, вплоть до интимных, на которых быстрой рукой Авдотьи Яковлевны было начертано сверху: "не читать вслух"...
Немудрено, что представленные в суд письма должны были решить дело в пользу Огарева. И мудрено ли, что Некрасов вмешался? В том же "Ходе дела" мы находим несколько ссылок, а в двух случаях даже цитаты из недошедших до нас писем Авдотьи Яковлевны.
"Замечательно письмо г-жи Панаевой, -- пишет Огарев для своего поверенного, -- в котором есть упрек Марье Львовне и выписка из ее письма к Панаевой, где Марья Львовна говорит, что не позволит водить себя за нос как дурочку".
Опровергая утверждение Панаевой, что она имела словесное распоряжение Марьи Львовны, как поступить с капиталом, Огарев пишет:
"В письме Панаевой к М. Л. ноября 26 (вероятно) 1852 года сказано, что в 1853 году дела будут покончены и М. Л. приглашается приехать за получением капитала и удостовериться, что он весь цел".
"В марте 1853 года, -- продолжает тут же Огарев, -- М. Л. умерла. Ясно, что капитал ей не возвращен и никакого поручения на особое употребление оного не было".
В другом месте "Хода дела" мы находим указания на письма от 21 апреля 1852 года, от 3 декабря 1852 года и несколько других без точных дат, но значащихся под 1852 годом, которые хоть отчасти заполняют тот пробел в переписке, которым измеряется внушительный промежуток времени между 6 июня 1851 года и 23 марта 1853 года -- датами предпоследнего и последнего писем Панаевой, имеющихся в нашем распоряжении.
Значит, Панаева виновна в присвоении денег Марьи Львовны. А Шаншиев? Как жаль, что Огарев не заглядывал в современные ему "Сенатские Объявления" о запрещениях на имения. Выходили они два раза в неделю, и в тридцати примерно тысячах объявлений о запрещениях, накладываемых ежегодно, он нашел бы много для себя поучительного. Он не только обнаружил бы там нелицеприятную летопись своих хозяйственных опытов, историю своего собственного разорения, но сразу обнаружил бы тот хозяйственный трюк, с помощью которого Шаншиев, воспользовавшись системой протекционного дворянского землевладения, особенно интенсивного в предсмертную для крепостного права эпоху, добился видимости законности в деле, которое имеет некоторое право быть одновременным реальным комментарием к "Мертвым душам" и "Дворянскому гнезду".
Сейчас мы попытаемся рассказать сущность предприятия нашего Чичикова -- Шаншиева.
В ноябре 1849 года Шаншиев отправился осматривать имение Огарева. Оно заключалось в селах Уручье, Малечи, деревнях Сосновом Болоте, Колодной, Переторгах с 521 ревизскою душою мужского пола по сказкам VIII ревизии 1835 года. На это именье, находившееся в Трубчевском уезде Орловской губернии, еще при жизни отца Огарева -- 11 мая 1836 года -- было выдано из Орловской палаты гражданского суда свидетельство. Свидетельство в 1841 году было представлено к залогу в Московский опекунский совет; короче говоря, имение было заложено, -- накануне поездки Огарева с Марьей Львовной за границу, -- и под залог его было взято в два приема (3 и 17 февраля 1841 года) 15760 и 15480 рублей, всего 31 240 рублей. Со времени VIII ревизии, т. е. с 1835 года, протекло почти пятнадцать лет; близилась следующая ревизия, и Шаншиев правильно рассчитал, что увеличение ревизских душ по новой ревизии обещает ему небезвыгодное дельце, если он получит эти "души" по "сходной цене". В одном из наших документов имеется указание, что на имении были "просрочки"; это значит, что долг Опекунскому совету уплачивался неаккуратно, как и проценты по долгу, -- всего было уплачено за эти годы около 4000 рублей. Воспользовавшись этим обстоятельством, Шаншиев, поторговавшись, переждав арест Огарева, более чем через год получил значительное имение за 25 000 рублей серебром, -- а на основании доверенности Марьи Львовны купчую совершил на свое имя.
Таким образом в феврале 1851 года Шаншиев оказался фактическим и формальным владельцем огаревского имения. Но этого ему было мало: необходимо ведь было удовлетворить Марью Львовну, перед которой он отвечал "всем своим имением и лицом", как формулировалась тогда юридическая ответственность в подобного рода делах. И Марье Львовне в мае 1851 года -- в письме Панаевой -- были предложены следующие условия: ей будут посылаться проценты на капитал в количестве 3000 рублей, а самый капитал будет помещен в "верные руки", т. е. в руки, как мы теперь знаем, все того же Шаншиева.
Марья Львовна на эти условия согласилась, хотя они были существенно худшими по сравнению с былыми огаревскими, так как Огарев высылал ей, как мы видели, ежегодно более 5000 рублей серебром.
Руки у Шаншиева оказались развязанными. Подоспела IX ревизия, по которой в именин числилась уже не 521, а 603 души. Представлялась возможность перезаложить имение.
11 октября 1851 года по знакомой уже нам процедуре было выдано на имение свидетельство. Это свидетельство было представлено 20 декабря того же года в С. -Петербургскую сохранную казну, т. е. имение было перезаложено на этот раз под весьма внушительную "ссуду", а именно 51 255 рублей. Пятьдесят одна тысяча двести пятьдесят пять рублей: по 70 рублей Шаншиев получил под каждую душу, и дополнительно "на случай выдачи копии со свидетельства для представления по ней означенных 603 душ, каждую по пятнадцати рублей, к залогу по суконным, винным и соляным подрядам и поставкам".
"винные подряды и поставки") в нашем случае означала, что Шаншиев, купив за 25 000 рублей серебром имение, на котором было еще 27 000 рублей серебром долгу (т. е. всего за 52 000 рублей серебром), через восемь месяцев получил под это же имение 51 250 рублей наличными деньгами [136] в виде ссуды. Вручив Панаевой 25 000 рублей серебром (вероятно) и уплатив старый долг Московскому опекунскому совету, он оказался владельцем шести деревень, населенных полутора тысячами крестьян, за 750 рублей, т. е. по полтиннику за душу. Этот трюк и Чичикова заставил бы покраснеть от зависти.
Шаншиев остался владельцем орловского имения и после отмены крепостного права. За десять лет, протекшие до февраля 1861 года, им было погашено из ссуды всего 3000 рублей с небольшим. Осталось это имение за ним и после постановления суда в 1859 году, -- осталось, несмотря на обильные претензии кредиторов Шаншиева, многочисленных и разнообразных: от жены инженер-капитана Екатерины Семеновой Миклуха до новоладогского купца Луковицкого, от гофмейстера двора его императорского величества тайного советника Андрея Ивановича Сабурова до смоленского купецкого сына Евсея Ицкова Зеликина.
Были наложены запрещения на петербургские дома Шаншиева, -- запрещалось достояние по сакраментальной формуле: "где бы какое ни оказалось его Шаншиева", пришлось ему кое-что отдать Сатину и Каракозову по постановлению суда (об этом речь впереди), но орловское имение значилось за ним -- и как почетно значилось!
Когда после освобождения крестьян дворянство лишилось права собственности на души и необходимо было каким-нибудь образом разрешить вопросы о долгах дворян опекунским советам и той самой, слишком добродушной, "сохранной казне", правительство Александра II осуществило меру, не столько оригинальную и действительную, сколько удобную для дворян. Оно перевело долги и залоги с душ на десятины, стало именовать "души" "крестьянами", а самую уплату долга снова отсрочило...
Так, между прочим, С. -Петербургская сохранная казна, по журналу своему 22 декабря 1861 года, посылала в Сенатскую типографию для опубликования новые тексты и новые формы "запрещений". Среди двадцати объявлений об имениях действительного статского советника Неклюдова, дочерей и сыновей генерал-лейтенанта Смагина, какой-то графини и самого князя италийского графа Суворова-Рымникского, Константина Аркадьевича, действительного статского советника, и других приютилось (в отличном и почетном по тем временам соседстве) также и объявление о Шаншиеве [137]. Вот его полный текст.
"По выданному 10 октября 1851 года за No15830 на имение его, Шаншиева, из Орловской Палаты Гражданского Суда свидетельству, считается под запрещением имение, состоящее Орловской губ. Трубчевского уезда в селе Уручье, крестьян 114, в деревнях: Сосновом Болоте 284, Колодной 96 и Переторгах 109, итого шестьсот три души. По представлении же свидетельства к залогу запрещение считалось за производственную под все шестьсот три души со всею принадлежащею к ним землею, из С. -Петербургской Сохранной казны 1851 года Декабря 20 числа на тридцать семь лет ссуду по семидесяти руб. на душу, всего 42 210 руб., и на случай выдачи копии со свидетельства, для представления по ней означенных 603 душ, каждую по пятнадцати рублей, к залогу по суконным, винным и соляным подрядам и поставкам в сумме 9045 р.; а всего считалось 603 души под запрещением по восьмидесяти пяти руб. каждая, в сумме пятьдесят одна тысяча двести пятьдесят пять рублей. О чем запрещение припечатано Сенатских объявлений 1852 г, No5, статья 12412.
Ныне [т. е. после отмены крепостного права. -- Я. Ч.] означенный заем на основании Высочайше утвержденного в 9 день Августа 1860 г. положения Комитета Гг. министров переложен вновь на тридцать семь лет, со срока 20 декабря 1860 года, в сумме 48310 рублей, по чему запрещение считается ему Шаншиеву на вышеозначенном имении в последней сумме впредь до уплаты долга".
При всей хищнической ловкости своей Шаншиев попал в середине пятидесятых годов в весьма трудное положение. По материалам, относящимся к финансовым предприятиям Шаншиева, а они, очевидно, являлись профессией Шаншиева, ход разорения зарвавшегося дельца можно проследить довольно подробно. Мы нашли более 25 протестаций за годы 1856--1864. Из них многие на весьма значительные суммы.
Ответственность по "Огаревскому делу", павшая по постановлению суда 7 мая 1859 года на Шаншиева и Панаеву, была тяжелой: суд присудил с них полную сумму долга -- 85815 рублей серебром, т. е. ту сумму, на которую когда-то, в 1846 году, были выданы Огаревым векселя Марье Львовне. Как мы знаем, Шаншиев -- от имени Марьи Львовны -- по мировой по этим векселям получил только 57 000 рублей, из коих собственно для Марьи Львовны только 50 000 рублей; следовательно, ответственность на него и Панаеву должна была лечь в пределах этой последней суммы, "с интересами по числу иска", как выражались официальные документы. Формальная сумма долга должна была быть заменена фактической. Очевидно, должна была состояться "мировая". В 1859-- 1860 году повторилась история 1849--1850 года, однако с переменой ролей: в качестве ответчиков выступают теперь Шаншиев и Панаева и расплачиваются по "мировой" с Н. М. Сатиным, действующим от имени Огарева, и М. М. Каракозовым.
Кроме "Сенатских Объявлений" о запрещениях на имения, существовали также объявления о разрешениях. И вот в одном из томов этих объявлений довелось нам найти извещение о наших друзьях Панаевой и Шаншиеве:
либо после уплаты присужденных судом к возврату денег, либо после заключения мирового соглашения. Следовательно, мы это мировое соглашение можем предположительно отнести к ноябрю 1860 года. И действительно, сейчас же вслед за снятием запрещения, через полтора месяца, была совершена сделка, которая могла явиться следствием соглашения и которая, на наш взгляд, свидетельствует о новом ловком ходе Шаншиева (см. "Сенатские Объявления", 1861 г., No25, март, ст. 6566).
В чем он заключался? Вопрос этот приобретает значение благодаря исключительно интересному обстоятельству: оказывается, Шаншиев уплатил Сатину, выдав ему купчую на принадлежавшее ему имение Панаевых, -- села Танкеевку (с. Богородское) и Жадеевку (с. Троицкое). Купчая эта была совершена 1 февраля 1861 года в С. -Петербургской палате гражданского суда за No4 за восемнадцать дней до обнародования манифеста об отмене права дворянства владеть крестьянами и как собственностью распоряжаться ими: продавать и покупать, закладывать и обременять трудом. За восемнадцать дней до правительственной ратификации процесса, уже совершившегося в недрах общественных, один дворянин-хищник сбыл с рук другому дворянину-романтику обремененное долгами, выжатое как лимон, заложенное имение. Накануне реформы это не было выгодным для Сатина. Шаншиев же, очевидно, знал, что делал.
Имение попало в руки Шаншиева, вероятно, в 1851 году, т. е. в том же году, когда он "прибрал к рукам" огаревское имение. Во всяком случае в 1852 году он и его заложил -- и опять, как и огаревское имение, в полной сумме, -- 22 февраля 1852 года [138] заложена 241 душа крестьян и дворовых по 70 рублей под каждую душу в С. -Петербургском опекунском совете (всего 16870 рублей), а 17 февраля 1853 года Шаншиев получает надбавочную ссуду -- 2410 руб.
Трудно думать, что Шаншиев закладывал имение долго спустя после того, как купил его или получил каким-либо способом. Не такой был этот человек! Он в 1853 и 1854 годах доставал и занимал деньги, где только и как только мог. В течение пятидесятых годов и крепостное население увеличилось мало в этом панаевском имении -- всего на 20 душ (по Х ревизии 261 душа), и денег по произведенному займу возвращено Шаншиевым не много. К моменту получения его Сатиным на имении оставалось 17 363 р. 83 к. долга [139]: следовательно, возвращено всего 3000 рублей.
Так "расплатился" Шаншиев, отдав 260 сложенных душ за 600, полученных им десятью годами ранее.
огаревского долга Сатину, интересен и знаменателен еще и с другой стороны: можно легко себе представить, что в декабре 1851 года, получив от Сохранной казны около 25 000 рублей наличными и заявившись к Авдотье Панаевой, Шаншиев выдвинул соблазнительное предложение.
-- Вы продаете ваше именье, Авдотья Яковлевна, не так ли?
"Современник" пожирает массу денег, Некрасов играет, я в долгу, как в шелку... мои гонорары уходят на обеды сотрудникам и цензорам... за границей я прожилась...
-- Я готов купить его у вас.
-- Вы!
-- Да где же вы денег возьмете?
-- Вот двадцать пять тысяч, только что перезаложил Уручье.
-- Как, да ведь это деньги Марьи Львовны?
-- Что ж из того? Ведь условлено между вами и ею, что до 1853 года она получает только проценты на капитал; я аккуратнейшим образом буду высылать ей 3000 рублей в год, а деньги -- в оборот: на эти деньги я покупаю у вас Танкеевку. Идет?
"Значит, года на два Марья Львовна обеспечена -- ее капитал цел. Уручье, правда, заложено, но оно ведь за нею, Шаншиев -- ответственен перед Марьей Львовной; наконец, покупка Танкеевки -- верное помещение капитала подруги... Не так ли? Да и Шаншиев ведь порядочный человек и ловкий делец, мы с ним имеем постоянные денежные дела, и он ведет себя в них как подобает человеку".
И Панаева, несмотря на противодействие Некрасова, пошла на эту сделку.
Этот воображаемый разговор,-- конечно, только гипотеза, -- мог происходить в действительности. Он не только точно соответствует фактам и отношениям, не только соответствует характеру земельных спекуляций, которые были в ходу в то время, он вполне в характере действующих лиц и особенно в характере Шаншиева...
Дворянин по чину [140], изворотливый буржуа и промышленник по своей сущности, Шаншиев представляет собой в этом деле фигуру столь значительную, что наш рассказ будет неполным, если мы не остановимся еще раз на некоторых сторонах его отношений с Панаевыми и Некрасовым. С Иваном Ивановичем Шаншиев был в приятельских отношениях. Это видно из письма его к нему от 1850 года, когда Авдотья Яковлевна была за границей. Они на "ты"; оказавшись как-то вместе в Москве, они оба кутят в маскараде, и Панаев "спасает" нашего героя от посягательств какой-то маски; подпись Шаншиева в письме к Авдотье Яковлевне гласит: "душевно любящий Вас"; когда Шаншиев уезжает, Авдотья Яковлевна у родных наводит о нем нужные справки и т. д. Можно себе представить, что человек, обладавший двумя домами в Петербурге, являвшийся в 1856 году владельцем писчебумажной фабрики возле Петербурга, в семи верстах за Невской заставой, человек, о котором согласным хором отлично отзываются, всячески рекомендуя его, Авдотья Яковлевна, Иван Иванович и Некрасов, человек, чем-то импонировавший даже Грановскому, -- должен был обладать какими-либо качествами, отличавшими, а может быть и выделявшими его из толпы нового поколения дворян-дельцов. Только один Чернышевский дурно отзывается о нем именно с деловой стороны: "бестолковый, но хитрый плут".
Когда как-то один из друзей предлагал поручить какое-то дело Михаилу Александровичу Языкову, компаньону Николая Николаевича Тютчева, Огарев дал -- в одном неопубликованном письме -- такую его краткую и выразительную характеристику:
"Языкова я очень люблю, он очень милый экземпляр рода человеческого, но дела ему никогда никакого не поручу, ибо он
1) не принадлежит к породе homo sapiens, a
2) принадлежит к породе homo inertus, и дела вести через него, когда нет налицо его компаньона Зиновьева, значит в лужу п..."
Вот таких-то "homo inertus" уже в течение четверти века упрямо вытеснял из хозяйственной жизни оборотистый предприниматель, хорошо понимавший, по выражению Панаевой в одном из приводимых нами писем, "значение денег в наш век".
Шаншиев и был неплохим представителем именно этого нарождавшегося слоя рядового дворянства, перешедшего к "аферам", т. е. делам. Делец, по-тогдашнему "аферист", оставивший эту кличку в наследство темным дельцам -- это уже в эпоху нарождения "честной", "солидной" буржуазии, -- он, конечно, был головой выше бесчисленных дилетантов промышленности, являлся, так сказать, уже профессионалом предпринимательства и своими деловыми способностями мог внушать искреннее восхищение, скажем, Авдотье Яковлевне Панаевой даме, всем сердцем устремленной к новому веку. И Некрасов, к концу сороковых годов превратившийся постепенно в крупного литературного предпринимателя, не без интереса вглядывался, вероятно, в этого человека. Позволим себе здесь одно общее замечание.
точки зрения такого изучения вся история с огаревским имением представляется прекрасной иллюстрацией этого именно процесса. Все дело в том, что по сравнению с Шаншиевым и особенно Некрасовым сам Огарев являлся в большой степени "homo inertus", теснимым со всех сторон, разоряемым хозяином-романтиком, терпящим неизбежные неудачи, экспериментатором, обреченным на поражение. Если когда-нибудь к хозяйственным опытам Огарева нам приведется вернуться и рассказать, например, поучительную историю его писчебумажной фабрики, читатель в этом убедится. Здесь же мы вынуждены ограничиться только краткой формулой: он был обречен на потери и ходом вещей и самим собой. И тем же ходом вещей Некрасов или Шаншиев были обречены стать неминуемыми, пускай "незаконными" с точки зрения дворянской морали, но неустранимыми восприемниками материальных ценностей старой России.
Фактическое участие Некрасова в присвоении Огареве -кого достояния нами доказывалось ранее, -- теперь сведем воедино важнейшие соображения:
1. Некрасов неоднократно поддерживал Авдотью Яковлевну в ее предложениях Марье Львовне и деловою частью этих предложений прямо руководил, появляясь на сцене в каждый критический момент хода дела.
"Современник" и организуя издание альманахов, не был богатым человеком, и мысль о резервах на случай неудачи не оставляла его, так как призрак пережитой в юности нищеты казался ему, не без оснований, самым страшным призраком из всех существующих на земле.
3. С Шаншиевым Некрасов был связан через Панаева; имение Панаева Танкеевка принадлежало Шаншиеву, и принадлежало ему, по-видимому, в связи с организацией "Современника".
5. Некрасов принимал во всей истории гораздо большее участие, нежели он приписывает себе в известном перлюстрированном письме. Это явствует из всей публикуемой нами переписки.
6. Некрасов принимал и активнейшее участие в заключительной стадии всей истории, относящейся к 1859--1860 годам.
Конечно, перечисленные соображения не содержат и не могут содержать в себе утверждения о предумышленном воровстве. Вот-де Некрасов решил обворовать Огарева. Нет! Некрасову в 1848--1849 году, когда это было очень кстати, подвернулся случай иметь хоть какой-нибудь резерв в виде небольшого состояния сблизившейся с его подругой женщины. Он и не думал это состояние себе присваивать. В качестве финансового советника непрактичной дамы он мог, скажем, управлять имением или в случае реализации его получить на известных условиях стоимость в свое распоряжение в виде оборотных средств в своих предприятиях и т. п. С точки зрения Огарева и Грановского, например, это было некрасиво; Герцену это казалось возмутительным по личному дворянскому атавизму; самому Некрасову это тоже, вероятно, не казалось особенно пристойным, но лишь необходимым. Зато с точки зрения Шаншиева, например, дело должно было казаться великолепным: дальновидность, практичность, деятельное отношение к ценностям -- никакой "инертности"...
Известный корректив в этот план внесла жизнь. Она, как часто это делает с планами, изрядно в них напортила и напутала.
Шаншиевым в 1851 и 1852 годах; наконец в 1853 году -- целый ряд событий: смерть Марьи Львовны, смерть отца Авдотьи Яковлевны, осложнившая материальное положение последней, болезнь самого Некрасова, весьма, как обнаружилось позднее, серьезная. Некрасов (к тому времени, кстати сказать, уже человек состоятельный) в тех намеках на оправдания, которые имеются с его стороны в "Огаревском деле", и тогда и позднее неоднократно, как мы уже видели, ссылался на то, что в эпоху, когда выяснилось дело, т. е. когда обнаружилась необходимость вернуть Огареву деньги Марьи Львовны (следовательно, в 1853--1854 годах), у него не было влияния на "известную особу", т. е. на Панаеву. Возможно, что это и соответствует действительности. Но если рассматривать наше дело не со стороны "вины" (вредная точка зрения в логике имущественных отношений -- и для истории быта и для истории нравов!), а со стороны обнаружения свойств некрасовской личности в определенной области жизни, такое оправдание приобретает сугубо формальный вид -- результат упорного отрицания Некрасовым в самом себе (и в своей биографии!) тех черт, которые в его практической (не поэтической!) деятельности были доминирующими, черт организатора, предпринимателя, талантливого посредника, литературного агента. Буржуа в Некрасове -- буржуа нового типа, с широкими планами, ловкий, щедрый, хорошо управляющий людьми -- был трагически силен, и едва ли не в этой непрерывной борьбе буржуа-предпринимателя с атавистическим дворянином заключается трагизм биографии Некрасова уже не только как человека, но и как поэта.
На лживых страницах "Воспоминаний", где Панаева рассказывает об "Огаревском деле", имеется несколько замечаний, сохраняющих след действительности. Прежде всего отметим, что Панаева рассказывает этот печальный эпизод в связи с разрывом И. С. Тургенева с "Современником", т. е. с Некрасовым и Добролюбовым; знавший эту (огаревскую) историю подробно, хотя и в освещении главным образом Некрасова, Н. Г. Чернышевский говорит в своих воспоминаниях о том же. "Огаревское дело" Панаева хронологически точно располагает между рассказами об отношениях кружка "Современника" с А. И. Герценом и Тургеневым и рассказом о болезни и смерти Добролюбова. Затем она глухо проговаривается о том, что именно к ней было предъявлено требование вернуть "деревню", т. е. на самом деле шесть деревень Огарева, после смерти Огаревой;
"... ее наследники, -- пишет она, -- брат и муж [неверно, как знает читатель: не брат, а племянник, М. М. Каракозов], вместо того чтобы обратиться к покупщику [неверно, мы видели, что имение не было продано, а осталось за Шаншиевым], предъявили иск ко мне и не хотели принять заемных писем, которые хранились у меня, а требовали деревню [снова ложь: заемные письма были давно возвращены Огареву; если же Панаева говорит здесь о заемных письмах К-И. Яниша и Сатина, выданных Шаншиеву с поручительством Четверикова, то и они были также большею частью оплачены еще в 1852 году и начале 1853 года, а потому находиться у Панаевой не могли].
Я не буду описывать всех притеснений, которые мне делал их поверенный, принимавший наследство, -- продолжает Панаева. -- В конце концов он сделал начет в восемь тысяч за полтора года владения деревней покупщиком [читай: суд постановил десятилетнее владение имением Огарева Шаншиевым и Панаевой компенсировать наследникам Марьи Львовны присуждением основной суммы долга, т. е. 85 815 рублей], и мне пришлось уплатить эти деньги, чтобы скорей развязаться с столь неприятным делом" [141].
Платила, впрочем, не Панаева, -- платил Некрасов. Вот три записки Некрасова к Н. М. Сатину, свидетельствующие неоспоримо о принятой Некрасовым на себя ответственности [142].
1.
"Если Вам угодно заехать ко мне, многоуважаемый Николай Михайлович, то я буду дома завтра (во вторник) около трех часов.
Примите уверение в моем совершенном уважении и преданности.
Н. Некрасов
Понедельник
2.
Так как Шаншиев в сию минуту находится у меня, то не угодно ли Вам, Николай Михайлович, приехать ко мне теперь.
Н. Некрасов
3.
Пятьсот рубл. сер., которые Вы, почтеннейший Николай Михайлович, взяли у меня в Петербурге, прошу Вас зачесть, согласно нашему уговору, в счет денег, следующих Вам с А. Я. Панаевой.
Пред. Вам
на той же бумаге, с одинаковою в двух случаях подписью, с одинаковым в двух других случаях адресом, вероятно, относятся к тому же времени, т. е. к ноябрю 1860 года.
Н. Г. Чернышевский в письме к Добролюбову от 28 ноября 1860 года дает подробное описание всего изложенного выше; больше того, он рисует такую сторону отношений между Некрасовым и Шаншиевым, которая до сих пор была. мало понятна и становится ясной лишь после того, как мы основательно разобрались в проделках Шаншиева.
"Да, вот еще новость! -- пишет Чернышевский. -- Кажется, дело Панаевой и Шаншиева с Сатиным (Огаревым) кончилось примирением. По крайней мере, подписаны мировые условия, оставалось подать мировое прошение в Московский надворный суд. Сатин уже уехал в Москву, Шаншиев и Авдотья Яковлевна собирались ехать, когда я увидел их, дня четыре тому назад [143]. Некрасов должен был иметь свирепую сцену с Шаншиевым, чтобы принудить его к возвращению поместья (то есть к возвращению одного поместья вместо другого, -- огаревское поместье не хотел брать Сатин, потому что на нем Шаншиев прибавил 25 тысяч нового долгу сверх прежнего, а Шаншиев не хотел возвращать по своей крайней глупости. Сатин согласился взять взамен казанское поместье Шаншиева, которое стоит больше огаревского, но, по глупому мнению Шаншиева, скорее могло быть отдано, чем огаревское). Чтобы уломать этого дурака Шаншиева, Некрасов принужден был попросить всех уйти из комнаты, оставив его наедине с Шаншиевым, запер дверь на замок и -- что там кричал на Шаншиева, известно Богу да им двоим, только между прочим чуть не побил его. Шаншиев струсил и подписал мировую" [144].
Наша точка зрения на происшедшее в ноябре 1860 года расходится с этим показанием современника только в одной частности: мы считаем, что Шаншиев не по "глупому мнению", а по действительному расчету сбывал Сатину казанское имение (элементарный подсчет убеждает нас, что Чернышевский ошибался или был введен в заблуждение относительно ценности казанского имения), хотя бы и под давлением Некрасова, отрицать которое у нас нет оснований.
Примечания:
и тогда Шаншиев получил на руки 24 000 рублей, т. е. почти полностью ту сумму, которую он должен был Марье Львовне.
[137] "Сенатские Объявления" о запрещениях на имения 1862 года, январь, No7, стр. 329, статья 1751.
[138] См. "Сенатские Объявления", 1852 г., No22, статья 4951; запрещение по свидетельству, выданному 3 января 1852 г., см. "Сенатские Объявления", No10, статья 2242.
[139] См. "Сенатские Объявления", 1861 г., No25, март, статья 6566, и "Сенатские Объявления", 1864 г., май, No42, статья 16702. Запрещение представляет собой перевод долга на крестьянский надел с освобождением остальной земли.
[140] В архиве департамента герольдии Правительствующего сената хранится "Дело о дворянстве Н. С. Шаншиева" от 1866 года. Оказывается, Шаншиев был внесен только в 1866 году во вторую книгу (военную) орловского дворянства как помещик Трубчевского уезда (имение Огарева Уручье, как помнит читатель, находилось именно в Трубчевском уезде. Приобретение этого имения и дало возможность Шаншиеву впоследствии закрепить право на звание дворянина, которое он имел и по чину штаб-ротмистра). Из дела можно извлечь также основные биографические сведения о Шаншиеве.
"служившему ведомства оного в имп. шпалерной мануфактуре смотрителем и казначеем", глухо сказано: из дворян Грузинской волости. В службу вступил в 1827 году юнкером в Екатеринославский полк, в корнеты произведен "за отличие по службе" в 1829 году; в 1831 году переведен в Иркутский гусарский полк. С февраля -- марта 1831 года участвовал в усмирении польских мятежников, был во многих сражениях и стычках; 24 июля в стычке с мятежниками авангарда главной армии между Несоборовым, где и получил от ядра в левый бок контузию. До 4 августа находился в госпитале, а 5-го в кавалерийском деле у с. Бронише (?), что близ Варшавы, "за оказанное в сем деле мужество и храбрость всемилостивейше награжден орденом св. Анны 4 ст.".
Наконец, 25--26 августа "в генеральном сражении и взятии передовых варшавских укреплений и городского вала получил сильную контузию ядром в правое бедро с переломом и раздроблением бедренной кости" (Владимир 4 ст. с бантом).
"За примерное поведение и нравственность и усердье военных поселян к пользам общественным в приказе, отданном по 2 кирасирской дивизии генерал-лейтенантом Яхонтовым, объявлена совершенная благодарность. Высочайшим приказом за ранами уволен от военной службы штаб-ротмистром с мундиром и пенсионом полного жалованья" (? Пенсию от гл. казначейства получал по 196 р. 20 к. в год).
В 1838 году служит в Воронежской комиссариатской комиссии чиновником при оной.
В начале 1839 года перемещен в императорскую шпалерную мануфактуру смотрителем и казначеем.
"Под судом не бывал, выговорам не подвергался, аттестовался способным и достойным".
"Женат на дворянке девице Екатерине Авелевой дочери урожденной Гамазовой, имеет дочь Солонию по 8 году и сына Александра по 5 году, исповедания армяно-грегорианского" (в 1845. -- Я. Ч.).
Характерно указание в этом же аттестате на то, что "имения за ним и за женою его никакого не состоит". От положения отставного чиновничка с военными регалиями в 1845 году к деятельности финансиста, заводчика, посредника, домовладельца в пятидесятых годах, к положению помещика, утверждаемого орловским депутатским дворянским собранием "в звание дворянина" -- в декабре 1865 года. Разумеется, сенат без проволочек 16 февраля 1866 года утвердил решение орловских дворян.
[141] А. Панаева, "Воспоминания", стр. 392. Сказать, насколько соответствует последний факт, т. е. уплата именно восьми тысяч, действительности, мы, к сожалению, не можем, но платежи производились.
[143] Следовательно, мировая была заключена 23--24 ноября 1860 года, -- это и есть дата третьей записки Некрасова. В последнее время нам удалось разыскать неоспоримое доказательство заключения мировой именно 23 ноября 1860 г.: расписку Панаевой в получении от Некрасова денег на сатинское дело, помеченную этим числом.
[144] "Переписка Чернышевского", под ред. Пиксанова, М., 1925, стр. 83.