Евгений Пастернак
"Нашелся друг, отзывчивый и рьяный..."
С тех пор, как я себя помню, друзьями нашей семьи были Яков Захарович Черняк и его жена Елизавета Борисовна. Их дружба длилась более тридцати лет.
Начало ей было положено блестящей рецензией Черняка на книгу Бориса Пастернака "Сестра моя жизнь" в журнале "Печать и революция" кн. I, 1922 года.
"Сестра моя жизнь" выдвинула Пастернака на одно из первых мест в современной поэзии, о ней многие писали и ее хвалили, но статья Якова Захаровича отличается глубиной понимания и точностью своих оценок, проникновенностью в самую суть сказанного, что именно и поразило и порадовало Пастернака. Елизавета Борисовна писала о своем муже, что для Якова Захаровича не существовало "трудных стихов": "Сквозь слова и строчки он чувствовал, "видел" самую душу поэта, его мысли и чувства". В рецензии на "Сестру мою жизнь" это свойство сказалось в удивительной мере. Особенно было важно для отца понимание "сознательной культурной преемственности" книги, которая вывела его из узости литературных группировок на широкий путь русской поэзии.
""Сестра моя жизнь" симптоматична для всей русской поэзии, -- писал Черняк. -- Она знаменует собой поворот от непримиримости школ (их односторонности) в такой же мере, как и от эклектизма, столь милого сердцу "уставших"". Отмечая редкую изобразительность и музыкальность стихов Пастернака, он признавал в новой книге "просветленность", а в некоторых случаях "пушкинскую ясность и простоту формы".
Получив статью, Пастернак сразу кинулся в редакцию журнала, ответственным секретарем которого и заведующим отделами художественной литературы и истории был Черняк. Так состоялось первое знакомство, оба были очарованы друг другом, почувствовав душевное родство.
Елизавета Борисовна ярко описала их с Черняком первый приход летом 1922 года на Волхонку к Пастернакам, запомнила отцову игру на рояле. Она сама была талантливой пианисткой, в Киевской консерватории она занималась у Г. Г. Нейгауза. Потом отец часто бывал у Черняков вместе с К. Г. Локсом и С. П. Бобровым. Черняки ездили к ним на дачу. Сохранилась записка от 12 июня 1923 года, в которой Пастернак усердно зазывал Якова Захаровича к себе в гости, жалея, что им не удалось "свидеться в городе". "Но это можно и нужно поправить. Соберитесь как-нибудь к нам на воскресенье". Он подробно описывает поездку до станции Братовщина по Ярославской дороге и "трехверстный путь" в деревню Костино.
Пастернак увидел, что одних литературных гонораров ему не хватает и придется поступить на службу. К тому же он пришел к мысли: "Без регулярного заработка мне слишком бы неспокойно жилось в обстановке, построенной сплошь, сверху донизу, по периферии всего государства в расчете на то, что все в нем служат, в своем однообразии доступные обозрению и пониманью постоянного контроля", -- как он писал в то время своим родителям в Берлин. Бобров предлагал ему работу по статистике, чем зарабатывал сам. Неподготовленный к этим занятиям, отец собирался почитать соответственные книги, но тут его увлек на совершенно другую стезю Яков Захарович Черняк, занявшийся тогда собиранием заграничных откликов на смерть Ленина. "Страстная увлекающаяся натура Яши, -- вспоминала Елизавета Борисовна, -- заставляла его с головой уходить в каждое новое увлечение, будь то какое-нибудь дело, человек или отвлеченная идея. И всегда ему хотелось привлечь и вовлечь в тот круг, которым он горел, всех близких (а иногда и не очень близких) ему людей. Лениниана владела всеми его мыслями, отвлекая от работы в "Печати и революции"... Б. Л. нуждался в заработке и хорошо владел языками".
В "Спекторском" Пастернак писал:
Привыкши выковыривать изюм
Певучестей из жизни сладкой сайки,
Я раз оставить должен был стезю
Я бедствовал. У нас родился сын.
Ребячества пришлось на время бросить.
Свой возраст взглядом смеривши косым,
Я первую на нем заметил проседь.
Нашелся друг, отзывчивый и рьяный.
Меня без отлагательств привлекли к подбору
В архиве Черняка сохранился "мандат", по которому Пастернак в октябре 1924 года был привлечен к сбору упоминаний о Ленине в иностранных журналах для библиографического отдела. Работа в Институте В. И. Ленина при ЦК РКП, которым руководил Я. З. Черняк, была сдельная, сохранились расписки Пастернака в получении денег.
"Спекторскому", -- Пастернак втянулся в свою собственную работу над романом в стихах.
Но для писания романа, который не мог сразу окупить потраченное время, нужно было снова изыскивать средства, и снова на помощь был вызван "отзывчивый и рьяный" друг Яков Захарович Черняк. На этот раз была взята тема революции 1905 года, яркие воспоминания о которой Пастернак сохранял с детства. Приближался 20-летний юбилей, и публикация глав новой поэмы должна была помочь вылезти из долгов. Нужно было расширить круг воспоминаний и уточнить исторические факты. Черняк, как историк литературы и революционного движения, имел возможность доставать различные книги по этим вопросам и десятками снабжал ими Пастернака. В его архиве сохранилась записка с перечнем книг, необходимых для работы над поэмой "Девятьсот пятый год":
"Дорогой Яков Захарович! Как всегда -- просьба. Но ни одной еще не было наглее этой. Я попрошу Вас о книгах, о целой куче книг. Не знаю, с чего начать. Я давно уже опять на мели.
Подробно расскажу при личном свиданьи. Но с этими мелями надо покончить раз навсегда. Мне хочется отбить все будки и сторожки откупных тем, дольше я терпеть не намерен. Хочу начать с 905 года. Будьте мне проводником и пособником по литературе! У Вас у самого хорошая библиотека и, кажется, есть связи с другими. <Далее идет список нужных книг>. Я невежда, Вы человек образованный и, наверное, улыбнетесь, пробежав этот случайный список, выведенный рукой, в этом вопросе абсолютно невинной. Вы, наверное, знаете лучшие источники. Тогда замените ими. <...> Простите и кляните меня с какого хотите конца. Хотите -- мою беспомощность. Хотите -- свою судьбу, познакомившую нас друг с другом. Да, кстати, насчет обмеленья. Кажется, с осени я вновь возьмусь мешать Вам при составлении Ленинианы <...>. Мои живут ни на что не глядя и ничего не ведая о фарватере. Питаемся надеждами и гречневой кашей. Клевером. Необычайными красотами природы".
Записывая некоторые книги, которыми он снабжал Пастернака в то время, Яков Захарович отмечал: "Начиная еще со времени работы над "1905", Боря неоднократно обращался ко мне за теми или другими книгами, необходимыми ему по работе, иногда указывая лишь тему. К сожалению, немногое сохранил я в памяти из того, что относится к 1905 году, -- многие книги я доставлял ему в собственность, то есть без необходимости возвратить, из книг редакции или моих личных".
"Лейтенант Шмидт", надписав: "Спасибо, дорогой Яша, за помощь, без которой я, может быть, этой трудной части и не одолел".
Елизавета Борисовна писала в своих воспоминаниях, что для Якова Захаровича было большой радостью обращение Пастернака к революционной теме. Ему было больно, что его любимый поэт "не принимал всей новой действительности безоговорочно", и ему казалось, что нужно что-то объяснить ему, убедить. "Весь этот год Яша без конца встречался с Б. Л., который читал ему все, что писал, -- вспоминала Елизавета Борисовна, -- они обсуждали, спорили, говорили. Яша доставал Б. Л. книги, несколько раз устраивал у нас чтения, на которые приглашал молодых писателей".
После публикации отдельных последовательных глав лето 1927 года было посвящено подготовке отдельного книжного издания обеих поэм. Они были сильно сокращены и переделаны. В деревню Мутовки, соседнюю с Абрамцевым, где мы жили тем летом, к нам приезжали Черняки, отец ходил с ними гулять, купались в холодной Воре, протекавшей внизу под самым домом. Якову Захаровичу было посвящено стихотворение
"Приближение грозы", в котором запечатлены абрамцевские пейзажи, которыми они оба восхищались:
Ты близко. Ты идешь пешком
Займешь обрыв, взмахнешь мешком
И гром прокатишь по оврагам.
Книга поэм "Девятьсот пятый год" вышла осенью 1927 года. Елизавета Борисовна вспоминала: "Б. Л. пришел к нам, торжественно развернул книгу, на которой заранее дома сделал надпись: "Дорогому Якову Захаровичу Черняку на добрую память о зиме 26--7 г. и в благодарность за помощь, без которой не бывать бы и книжке. Б. Пастернак. 18/IX/27". Надпись была явно "для истории". Б. Л. начал что-то говорить, торжественно и, как всегда, гудя, но вдруг оборвал, схватил карандаш, перевернул страницу и быстро написал: "Милому Яше с любовью и без пустяков. Б. П." и крепко обнял Яшу".
Елизавета Борисовна вспоминает также, как внимателен и заботлив был Пастернак к ней самой в мелочах, заботился, когда она болела, дарил ей книги английских поэтов, Томаса Гарди, которого очень любил сам, и Байрона, был очень нежен к детям, Наташе, которая была на два года младше меня, и маленькому Боречке, которым переходили мои детские вещички, присылаемые мне бабушкой и дедушкой из Берлина. Как весело праздновали они все вместе Рождество и регулярно встречали Новый год дважды, по старому и новому стилю. Отец подарил им также присланную ему из Берлина автолитографию своего портрета, сделанного моим дедушкой Леонидом Осиповичем по раннему наброску к большому полотну "Поздравление".
в Москве, просил заказать какую-нибудь заметку об этом. Отец советовался по этому поводу с Яковом Захаровичем, тот взялся написать сам для художественного раздела в "Печати и революции". Для этого были выписаны из Германии репродукции дедовских картин, многие сохранились в архиве Черняка, но статья, по-видимому, не была написана. У Черняков болели тяжелой скарлатиной дети, и было некогда, а главное, чего никак не могли понять в Берлине, что публикации об "успехах русского искусства" за границей не могли быть осуществлены в советской печати, со все большей ожесточенностью относившейся к эмиграции. И хотя дед не считал себя эмигрантом и до конца жизни сохранял свой русский паспорт, редакторы и издатели не обращали на это внимания. У самого Пастернака недавно был скандал в "Новом мире", опубликовавшем стихотворное посвящение поэмы "Лейтенант Шмидт" эмигрантке Марине Цветаевой. Автору пришлось объясняться по этому поводу с редактором журнала и другом Черняка Вячеславом Павловичем Полонским, который считал, что Пастернак сознательно обманул его формальной сложностью акростиха.
Яков Захарович часто заходил к нам с мамой на Тверской бульвар и после того, как мои родители расстались, и был очень заботлив по отношению к маме. Наверное в те годы моя мать, художница Евгения Владимировна Пастернак, дважды рисовала его, подаренные ею портреты висели у Черняков на стенах. Отец регулярно бывал у нас, его дружба с Яковом Захаровичем тоже продолжалась, но видеться они стали реже. Лето 1935 года Черняки провели в Ленинграде, Яков Захарович работал в тамошних архивах. Сохранилось его письмо к моему отцу, переживавшему тогда тяжелую душевную депрессию, написанное в поддержку 11 июля 1935 года:
"... милый мой, дорогой друг и брат, неужели же Вы до сих пор не знаете, что стихийное потому в человеке и стихийное, что оно требует доверия и потворства человека. Оно его враг, если человеческое мнит себя законодателем. Оно величайшая помощь и -- жизнестояние -- человека, если он напрямик объявляет себя другом стихийного и говорит со стихией ласково. Не заманивайте в Ваш спор ни семью, ни друзей -- говорите один на один в условиях не бегства, а покоя, -- уезжайте с рукописью в Грузию, в деревню, на берег Северного моря, в тишину (не в пышную природу) и, уверяю Вас, Вы отлично будете спать и вернете себе все, что мните утраченным. Дорогой Боря, я косноязычен и высокопарен -- но я так жду, что и в этой уродливой форме горячее зерно правды дойдет до Вас и послужит Вам!
Обнимаю Вас крепко, желаю Вам радости. Ваш Як. Черняк..."
Началась Отечественная война. Наташа Черняк, кончив в эвакуации школу, поступила в Новосибирске в училище военных радистов и в начале 1943 года добровольцем уехала на фронт. Вместе с Кантемировской танковой дивизией она дошла потом до Берлина. Родители жили ожиданием вестей от нее. Рассказ об этом "очень взволновал Б. Л., -- вспоминает Елизавета Борисовна, -- и он всегда говорил о ней (и с ней впоследствии) с какой-то особой нежностью". Он послал Наташе на фронт вышедшую тогда маленькую книжку "На ранних поездах" с надписью: "Будьте здоровы и счастливы, дорогая Наташа. Папа думает, что Вам доставит удовольствие моя память, а в этой книжке не считайте настоящим ничего, кроме последнего отдела (стр. 30 и далее). 6. VI. 44. Ваш Б. Пастернак". Оговорка вызвана тем, что самым достойным отец считал в своей книжке стихи весны 1941 года о Переделкине, положившие начало его новой, "простой" манере.
погрузился в работу над романом "Доктор Живаго" и большие переводные работы, дававшие возможность писать "для себя". Он широко помогал нуждающимся, и, естественно, первым откликом на известие о тяжелой болезни Черняка была некоторая сумма, весьма "покоробившая" Елизавету Борисовну, как она признается, вложенная в конверт с письмом:
"5 февраля 1955 Дорогие Елизавета Борисовна и Яша! Что это Вы вздумали обо мне беспокоиться? Если бы Вы отдаленно догадывались, что я за пропащая скотина, ото всего отвернувшаяся, всему враждебная и живущая только собственным помешательством, Вы бы бросили это неблагодарное занятие. Я здоров. Мне хорошо. Мучительною и мудреною ценой я -- счастлив, иногда на удивление себе. Но как труден план жизни, который я себе избрал и придумал. Я зимую в Переделкине и так много работаю, что никого не вижу. Может быть, сегодня 5-го, в субботу я позвоню Вам по телефону между часом и двумя. Меня огорчает нездоровье Якова Захаровича. Не допускаю мысли, чтобы Вы были материально не обеспечены, но посылаю немного денег, -- в моменты житейских осложнений они не лишни, и, может быть, Вам пригодятся. Поскорее выздоравливайте, Яша! Сердечный привет Вам обоим и детям. Ваш Б. Пастернак".
(Написано специально для этого издания)