Борис Васильев
Первые уроки
В первые послевоенные годы этот Дом на Большой Коммунистической (я сознательно написал это слово с заглавной буквы) был для меня самым теплым домом в Москве во времена великого Сталинского оледенения. Не потому, что я отогревался телом, а потому, что согревалась душа. И хотелось снова мечтать, снова любить всех, снова строить какие-то личные планы (опасное заблуждение в ледниковом периоде), петь песни и хохотать во все горло.
Как молоды мы были! Как верили Сталину и в Сталина, как радовались, что горчица стала продаваться без карточек, а каменная, почти не растворяющаяся соль наконец-таки стала поваренной солью. Но не пищей единой жив человек -- особенно, когда он юн, неопытен и доверчив, как дитя. Он жаждет духовного заряда, он необходим ему, как запал в последней гранате, он скисает без него, и душа его превращается в творог.
появлялся на наших юношеских посиделках.
Его имя -- Яков Захарович Черняк. Человек энциклопедических знаний, живой свидетель бурной эпохи краткого ощущения свободы и личных встреч с людьми, одни имена которых нас приводили в священный трепет. Он обладал творческим темпераментом, который заряжал меня энергией не только до следующей встречи, но--в сумме -- на всю жизнь. Потому что он был первым, который поверил в меня. Военного инженера, испытателя боевых машин, выпускника Военной академии Бронетанковых и Механизированных войск. Типичного фанфарона того победоносного времени, когда еще не испарилась в нас гордость за флаг над Рейхстагом. Это потом, потом, повзрослев, мы поняли, что мы -- не победители, а победоносцы, проносящие Знамя Победы на парадах по Красной площади, а живущие в Уганде, ощетиненной ракетами с атомной начинкой. Это все -- потом, но осознавать нечто возле этого понимания ЦЕНЫ я начал именно тогда.
Дом, в котором жили Черняки, был довольно несуразным, постройки времен советского модерна. Открывая входную дверь на лестничной площадке, посетитель попадал в огромный холл, в который выходили все двери комнат. Посередине холла стоял вполне соответствующий его размерам круглый стол. Он был очень стар, и младшие Черняки уверяли, что именно за этим столом собирались декабристы. Прямо напротив был вход на кухню и в комнату Бориса, где мы всегда собирались в ожидании, пока накроют стол к чаю, левее -- комната Наташи, а еще левее, почти в углу -- комната родителей. Елизавета Борисовна была очень больна, почти не выходила к нам. А вот где стоял огромный сундук, я забыл. То ли в комнате Бориса, то ли в холле.
Это был воистину волшебный сундук. Там хранились газеты, листовки, лозунги, переписка Якова Захаровича с Пастернаком, Чуковским, Шкловским и другими литераторами, открытки, нарисованные Маяковским, и множество иных свидетельств гражданской войны и послевоенного -- до тридцатых годов -- времени. Яков Захарович порою открывал его и демонстрировал раритеты неизвестного для нас времени. Рассказы его были увлекательны.
Хозяева были по-старинному гостеприимны, и мы старались как-то помочь этому обстоятельству. Так моя жена Зоря, которая-то и познакомила меня со своим сокурсником по институту Борисом Черняком, спекла однажды пирог с капустой из отрубей. Мы с гордостью потащили его к Чернякам, а там оказался проездом гость. Пожилой, весьма интеллигентного вида мужчина, фамилия которого была Рощин. Он то ли освободился из лагерей и теперь следовал на предназначенное ему место поселения, то ли просто переезжал с места на место, но был старым приятелем Якова Захаровича. Они увлеченно вспоминали что-то свое, а мы шушукались в углу, связывая представленного нам Рощина с героем трилогии А. Н. Толстого "Хождение по мукам". А когда накрыли стол, Зоря предложила свой пирог. Все его, естественно, хвалили, но Рощин и ел с наслаждением, и благодарил Зорю, а она краснела и невероятно гордилась.
накатал эту пьесу и отправил ее в ЦТСА, потому что она касалась армии. А потом по приезде в Москву показал ее Якову Захаровичу.
Пьесу он прочитал быстро, и я явился по его вызову. По-моему, детей дома не было, а Елизавета Борисовна болела и из спальни не показывалась. Но Яков Захарович почему-то провел меня в комнату Бориса, и там-то и произошел очень важный для меня разговор.
Всего, естественно, не упомнишь -- полвека прошло -- но я постараюсь передать главное.
Драматургия -- совершенно особый вид литературы, который опирается не только на сюжетный конфликт, но и на конфликт между действующими лицами. Поэтому в ней нет места для пустопорожних диалогов. Они обязаны быть конфликтами, это -- всегда схватка, в которой обнажаются их отношения. А у тебя -- болтовня, а не диалог. Болтовня, в которой ты пытаешься развить сюжет, а не выявить конфликты между действующими лицами. Следовательно, у тебя письмо -- прозаическое. Ты мыслишь как прозаик, ты, возможно, и найдешь себя в прозе, если будешь долго и упорно работать. Извини, но пока что ты -- типичный советский офицер, и если хочешь стать настоящим русским офицером, которые очень неплохо писали, тебе предстоит изжить в себе определенные наслоения. Выбор -- за тобой.
Я -- выбрал. Спасибо Вам, мой первый учитель. Низко кланяюсь памяти Вашей.