"Зимнiй путь", поэма Н. Огарева ("Русскiй вестникъ", 1856, No 6).
Г. Огаревъ -- поэтъ того перiода нашей словесности, который не имелъ поэтовъ. Не многiе изъ нынешнихъ читателей и литераторовъ могутъ припомнить въ точности, когда г. Огаревъ напечаталъ свое первое стихотворенiе, много ли и где онъ работалъ, имели ли его скромныя песнопенiя успехъ какого либо рода. Поэтъ нашъ пелъ лениво и не смело, редко и какъ будто разсеянно, посреди общей холодности къ делу чистой поэзiи, въ бурномъ хаосе столкнувшихся теорiй, при шуме полемики и борьбы, во время успеха сатирическихъ, психологическихъ, ультрареальныхъ прозаиковъ. Если его стихотворенiя когда нибудь выйдутъ въ светъ полнымъ собранiемъ, читатель прочитаетъ ихъ, какъ произведенiя поэта и новаго и стараго въ одно время,-- а въ уме памятливаго ценителя промелькнетъ светлое воспоминанiе о небольшомъ количестве истинно поэтическихъ вещицъ, давно-давно затерянныхъ въ журнальномъ хламе, но въ свое время заставлявшихъ задумываться не одного человека, сочувствующаго изящному. Воспоминанiе о чемъ-то миломъ, слабомъ, грустномъ, мечтательномъ какъ-то поневоле сливается со всякимъ отзывомъ о дарованiи и карьере г. Огарева. Картины, имъ изображаемыя, могли трогать только записныхъ любителей поэзiи, масса читателей не могла съ особеннымъ радушiемъ на нихъ любоваться. Описанiе тихаго летняго вечера, знойнаго полдня въ лесу, стараго, пустого дома, въ которомъ какъ-будто еще бродитъ тень когда-то милой женщины, лунной ночи и печальныхъ думъ, навеянныхъ ея влiянiемъ -- вотъ въ чемъ состояла большая часть вещей г. Огарева. И надо признаться, много тихой грусти, много нежной задумчивости было въ этихъ произведенiяхъ. До сихъ поръ намъ памятно, слово въ слово, одно изъ стихотворенiй нашего поэта; называется оно, кажется, "Въ дилижансе"; когда оно было напечатано, о томъ мы не можемъ сделать даже предположенiя. Въ сумерки, поэтъ садится въ почтовую карету, наполненную незнакомыми пассажирами. Ихъ беседа ему не по вкусу, онъ грустенъ и раздражителенъ, стукъ колесъ и безсмысленный говоръ соседей причиняющiй ему терзанiя. Какъ вдругъ одна изъ женщинъ поворотила свое лицо къ свету -- въ очерке ея лица было что-то пленительное... но пускай самъ поэтъ разскажетъ намъ все происшествiе,
И изъ-подъ шляпки вился локонъ темный...
Стеснилась, холодъ обдалъ тайный...
Опять оно, виденье прежнихъ дней
Передо мной возникло такъ случайно,
И я съ нея не могъ свести очей,
Тревожно жизнь мою я повторялъ,
И снова былъ я молодъ, и приветно
Кругомъ съ улыбкой Божiй мiръ взиралъ!
И я любилъ такъ полно и глубоко,
И я бъ желалъ, чтобъ намъ еще далеко
Далеко было ехать,-- чтобы насъ
Безъ отдыха везла, везла карета.
И не имелъ бы этотъ путь конца,
Все это полно чувства и поэзiи. Стихотворенiе, часть котораго мы сейчасъ выписали, понравилось намъ еще по другой причине. Въ немъ было менее унылаго, недовольнаго, грустно-лениваго элемента, который безпрерывно и безпрерывно проявлялся въ другихъ стихотворенiяхъ г. Огарева, сообщая имъ печать однообразiя и, что еще хуже, безсилiя. После стихотворенiя, врезавшагося намъ въ память и здесь частью выписаннаго, мы уже почти не встречались съ небрежной музой нашего поэта. Она стала еще ленивее прежняго; а редкiя песни ея сделались еще унылее. И когда на сцену выступилъ кругъ поэтовъ ныне действующихъ и ныне пользующихся успехомъ, когда и читатель и критикъ стали обращаться съ стихотворенiями гораздо деликатнее, нежели обращались съ ними прежде, талантъ г. Огарева не откликнулся на реакцiю, въ пользу поэзiи. Посреди голосовъ свежихъ, сильныхъ, самоуверенныхъ, иногда нестройныхъ, но во всякомъ случае громкихъ, едва-едва слышался ленивый шопотъ нашего поэта, шопотъ какъ-будто насмешливый. Молодой поэтъ Майковъ могъ увлекаться природою и древнимъ мiромъ, Фетъ сочинялъ свои произведенiя, исполненныя жизни и свежести, г. Щербина отправлялся за вдохновенiемъ въ древнюю Грецiю, г. Полонскiй изображалъ намъ картины Кавказа, все эти поэты действовали горячо и бодро, но примеръ не увлекъ старшаго ихъ собрата. Изредка раздавалось со стороны г. Огарева какое-нибудь грустное стихотвореньице, какъ какое-то литературное memento more. Но наконецъ развитiе поэтической и журнальной деятельности разшевелило небрежнаго поэта. Первые номера "Русскаго Вестника" украсились вещью, подъ названiемъ "Зимнiй Путь" поэта г. Огарева. Все читатели прочитали "Зимнiй Путь" и "Зимнiй Путь" понравился всемъ читателямъ. Никто изъ критиковъ и даже праздныхъ фельетонистовъ не сказалъ дурного слова о таланте г. Огарева. Многiя лица, весьма развитыя въ поэтическомъ отношенiи, прочли "Зимнiй Путь" по несколько разъ и запомнили изъ него целыя страницы. Иначе и быть не могло, все произведенiе заслуживаетъ своего успеха. Оно тепло и свежо, въ немъ есть мастерскiя картины природы, два или три эпизода изъ временъ юности, набросанные съ талантомъ, наконецъ стихъ его легокъ и грацiозенъ, удобенъ для чтенiя, удобенъ для памяти. Вследствiе всехъ этихъ неоспоримыхъ достоинствъ, "Зимнiй Путь" имелъ успехъ и имелъ бы успехъ еще большiй, если бъ ему не вредила та странность въ дарованiи г. Огарева, до которой мы лишь мимоходомъ коснулись въ начале нашего очерка.
Никакой поэтъ не можетъ существовать безъ энергiи, безъ того живого и необходимаго элемента, съ которымъ лениво-грустная муза г. Огарева никакъ не можетъ поладить. Подъ словомъ энергiя, мы разумеемъ не пламенность, не особенную фактуру стиха, делающую стихъ железнымъ и алмазнымъ (любимые эпитеты старыхъ критиковъ), даже не выдержанность манеры, даже не трудолюбiе, такъ необходимое и первокласснымъ генiямъ. Подъ словомъ поэтическая энергiя мы разумеемъ убежденiе самого поэта въ томъ, что онъ имеетъ право жить и петь во весь свой голосъ свершая темъ призванiе, ему данное отъ природы. Для человека, одареннаго поэтическою энергiею, слово муза есть не пустая выдумка изъ старой мифологiи, для него вдохновенiе существуетъ не въ виде метафоры, придуманной классиками, а въ форме духовнаго ощущенiя, и знакомаго, и понятнаго, и уважительнаго. Поэтъ энергическiй будетъ всегда твердо стоять на своихъ собственныхъ ногахъ, каковъ бы ни былъ успехъ его песнопенiй. Онъ не будетъ выставлять на показъ свою леность, а небрежное обращенiе съ музой станетъ онъ считать почти-что за преступленiе. Къ теме, его вдохновившей, такой поэтъ не будетъ подступать неохотно, какъ иногда подходитъ отъ нечего делать иной бальной кавалеръ къ некрасивой девице, никемъ не приглашаемой на танцы. Всякiй предметъ, затронувшiй его поэтическое чутье, будетъ ему казаться высокимъ, прекраснымъ, или, по крайней мере, живописнымъ до крайности. Онъ не станетъ двоить своихъ ощущенiй о бросаться съ одного пути на другой, но схвативши известный предметъ, отдастся ему весь, хотя бы на одно мгновенiе. Следуя такой дорогой, поэтъ съ энергiею всегда будетъ иметь свой весъ и свою цену, хотя бы въ общей сложности своего направленiя, онъ грешилъ противъ самыхъ важныхъ законовъ искусства. Жизнь и постоянство, сила и сосредоточенная мысль способны всюду влить настоящую кровь, всюду высказаться самымъ меткимъ способомъ. Не только поэтъ, поставившiй своею целью одно свободное служенiе чистому искусству,-- но и поэтъ-сатирикъ, и поэтъ-дидактикъ будутъ полны значенiя, если каждый изъ нихъ пойдетъ по своей тропе съ энергiею, про которую сейчасъ говорилось. Все первые поэты стараго и новаго времени, все второстепенные деятели, оставившiе после себя почтенный следъ въ искусстве, съ избыткомъ обладали элементомъ поэтической энергiи. Не въ одной словесности изящной, но и въ музыке, и въ живописи, и въ науке видимъ мы то же самое. Сколько осталось намъ великихъ и умныхъ книгъ, построенныхъ на ошибочной системе, на неверной гипотезе, на обманчивомъ парадоксе! Но ученые мужи, сочинители этихъ книгъ, верили когда-то и ошибочной системе, и гипотезе, ныне опровергнутой, и парадоксу, ныне никому не кажущемуся истиной. И веруя въ свой предметъ, и энергически действуя въ его защиту, они создавали безсмертныя творенiя,-- скептики же и индефферентисты; жившiе съ ними въ одно время, ровно ничего не создали. Въ наше время музыкантъ Вагнеръ волнуетъ всехъ европейскихъ композиторовъ своими оперными нововведенiями -- онъ можетъ быть весьма неправъ передъ общимъ ареопагомъ, но онъ богатъ энергiею, и можно смело ручаться, что следъ его не пропадетъ въ искусстве. Живописцы Фламандской школы были, по нашему мненiю, образцомъ полезной энергiи, они, мало того, что создали новую блистательную школу въ искусстве, но такъ сказать породили поэзiю своего родного края. Что было-бы изъ этихъ мастеровъ, еслибъ они принимались за свой трудъ безъ глубокаго убежденiя въ его законности, если бы, рисуя окрестности Гаги, они сердцами улетали подъ ясное небо Италiи и глядели на свои родныя равнины съ небрежною усмешкою? Ихъ взглядъ раздвоился бы безплодно и вместо гигантовъ въ роде Рюисдаля и Вандеръ-Нээра, мы имели бы какихъ нибудь Рафаэлей Менгсовъ, пригодныхъ на одно созженiе! Такъ велико значенiе энергiи поэтической, такъ огромна ея роль во всехъ искусствахъ, что каждое уклоненiе отъ ея законовъ составляетъ нечто подобное диссонансу или смешной пискливой ноте въ оркестре. Лордъ Байронъ, въ минуту хандры, пытается уверить Европу, что человеку его званiя непристойно писать стихи, что онъ считаетъ унизительнымъ брать деньги за свои поэмы -- эта детская выходка, опровергнутая всею жизнью и деятельностью поэта, остается смешнымъ пятномъ его бiографiи. Пушкинъ, въ перiодъ "увядшей младости" и "баловней поэтовъ", относится къ своей музе съ юношескою небрежностью; все лучшiе поклонники Пушкина возстали на него, и самъ поэтъ не замедлилъ искупить своего промаха самымъ геройскимъ, самымъ энергическимъ служенiемъ делу своей жизни. Поэты второстепенные всего чаще терпятъ отъ заблужденiй подобнаго рода, темъ чаще, что въ ихъ натуре более шаткости, что ихъ скоро пленяетъ обманчивая прелесть дидактики съ туманностью, небрежности съ поверхностнымъ юморомъ.
Пора, однакоже, перейдти отъ общихъ соображенiй къ фактамъ и доказательствамъ. Мы уже сказали, что "Зимнiй Путь" г. Огарева есть явленiе отрадное и почтенное, но охарактеризовать его значенiе какимъ нибудь другимъ, более определительнымъ словомъ, мы почти не въ состоянiи. Намъ хотелось сказать, что оно оставило въ насъ светлое впечатленiе, но этого мы сказать не можемъ, потому-что у г. Огарева самыя светлыя картины зачернены унылыми пятнами, неизвестно для какой потребы набросанными. Сказать, что "Зимнiй Путь" навеваетъ читателю мысли грустныя и полезныя, мы тоже не можемъ, потому-что унылыя отступленiя съ примесью лениво-небрежнаго юмора не научаютъ насъ ровно ничему. Отыскать въ "Зимнемъ Пути" следы энергической дидактики, которая когда-то имела свою цену и теперь по временамъ сообщаетъ оригинальную красоту вещамъ г. Некрасова -- мы также не въ состоянiи. Всюду, где поэтъ высказывается и кидаетъ свой личный взглядъ на предметы, имъ воспеваемые, встречаемъ мы одну бледность, двойственность, колебанiе и некоторую кислоту взгляда: просимъ прощенiя за смелость фразы. И надо отдать справедливость таланту г. Огарева, не смотря на эти важныя недостатки, ясно свидетельствующiя о его бедности по части поэтической энергiи, вся вещь изобилуетъ замечательными страницами. Раздробивъ "Зимпiй Путь" и выбросивъ изъ него слабыя строки, о которыхъ мы говорили, мы все-таки получимъ въ результате рядъ мелкихъ стихотворенiй, поэтически задуманныхъ и отчетливо выполненныхъ.
"Зимнiй Путь", какъ и следовало ожидать, начинается описанiемъ ночного выезда и ясной лунной ночи; при чемъ поэтъ сообщаетъ намъ не безъ юмора, что онъ любитъ съ мудрою заботой свершить обязанности дня, то есть, вкусить обедъ и ужинъ, потому-что прибавляетъ онъ: "Всегда порядокъ въ жизни нуженъ". За исключенiемъ этого отступленiя, въ которомъ мы не видимъ совершенно никакой надобности, идетъ рядъ очень хорошихъ страницъ, опять перерываемыхъ замечанiями поэта о томъ, что места, по которымъ лежитъ путь "ему знакомы такъ, что даже скучно" и о томъ, что мерцающiе огоньки въ окнахъ и девушки, прядущiя ленъ, "тревожатъ мiръ души его тоской болезненной и трудной". Это последнее замечанiе, уложенное въ несколько стиховъ, идетъ непосредственно за картиной, прекрасно набросанной, а за нимъ идетъ картина еще лучшая, изображенiе доброй старушки-помещицы, молящейся и гадающей въ карты о своемъ внуке Ване. Отдавая всю справедливость обоимъ очеркамъ, мы видимъ себя въ необходимости решительно осудить отступленiе, ихъ разделяющее. Ежели картины, изображаемыя поэтомъ, наводитъ на него тоску болезненную и трудную, то для чего же онъ не ищетъ картинъ, которыя не наводили бы на него этого непрiятнаго ощущенiя, совершенно лишняго при творчестве? Или, если оне все-таки ему прiятны, не смотря на тоску, ими пробужденную, то поэтъ обязанъ передать ихъ такимъ образомъ, чтобы и читатель вполне разделилъ его воззренiе. Стало быть передъ г. Огаревымъ, какъ живописцемъ русскихъ сценъ, открываются две дороги, две манеры живописи. Онъ можетъ идти или за Пушкинымъ, картины котораго такъ светлы, успокоительны и прелестны, или за Гоголемъ, придававшимъ всемъ своимъ пейзажамъ (за исключенiемъ украинскихъ) колоритъ мрачный, но совершенно определенный и естественный. Вместо того нашъ поэтъ остановился на какой-то среднепропорцiональной точке, на которой предметы двоятся и туманятся, выводы его пошли совершенно наперекоръ представленiямъ и самъ онъ не могъ сказать читателю ничего определительнаго.
Вследъ за темъ поэтъ проезжаетъ мимо кладбища, на которомъ похороненъ одинъ изъ его деревенскихъ друзей, обрисованный очень коротко и бледно; далее за кладбищемъ и косогорами и за рядомъ глупыхъ вехъ (можетъ быть мы черезчуръ придирчивы, но намъ досадно, для чего невинныя вехи названы глупыми), чернеетъ пустырь, на которомъ недавно стояло богатое село, исчезнувшее отъ пожара. При виде местности, свидетельницы печальной катастрофы, картина пожара возникаетъ передъ воображенiемъ путника и онъ передаетъ намъ съ большимъ успехомъ всю сцену ужаса и смятенiя. Пожаръ случился ночью и зимняя вьюга разнесла пламень по кровлямъ. Стихи описанiя весьма картинны и сжаты, для примера выписываемъ небольшое число ихъ, при окончанiи:
Хватались бабы за пожитки,
А по дворахъ раздался рёвъ
Въ забытой люльке визгъ ребячiй
Спасенья нетъ! Толпа глядитъ --
Оцепеневъ -- какъ все горитъ;
Такъ въ пору ранняго утра
Я не засталъ ужь ни двора...
Безъ словъ, безъ делъ, безъ помышленiй,
Все это очень хорошо и наводитъ на хорошiя мысли, не смотря на то, что какая-то седая баба мотаетъ глупо головой во время пожара, а становой уныло щелкаетъ языкомъ.
стволовъ. Далеко въ лесную глубь уходить взоръ. А за лесомъ, на горе стоитъ и стареется старый барскiй домъ, когда-то хорошо знакомый поэту. Къ этому дому когда-то вела дубовая аллея, дворъ его окаймляется литой решеткой, столетнiй садъ шумелъ за домомъ и все вокругъ было полно жизнью, веселостью, роскошью, радушiемъ. Въ доме жилъ старый богатый генералъ съ красавицей дочерью; поэтъ вспоминаетъ и о старике и о его дочери, и о роскошной ихъ жизни, и о первомъ бале, на которомъ ему пришлось быть въ ихъ доме, и о томъ, какъ царица вечера, молодая соседка, прошла съ нимъ вместе польскiй. Выписывать всехъ этихъ отрывковъ мы не будемъ, потому-что они и безъ насъ будутъ оценены читателемъ. Скажемъ только, что заключительная страница эпизода, приводящая многихъ ценителей въ восхищенiе, вовсе не кажется намъ лучшею во всемъ отрывке. Весь разсказъ веденъ прекрасно и мы не находимъ причины хвалить его окончанiе въ ущербъ началу и средине.
Следующимъ за темъ эпизодомъ мы недовольны более, чемъ всеми другими недостатками поэмы, взятыми въ сложности. Дело идетъ о жизни и смерти какого-то школьнаго учителя, съ которымъ поэтъ вместе воспитывался и долго поддерживалъ дружескiя сношенiя. Мужъ этотъ въ юности отличался любовью къ философiи. изученiемъ Шеллинга. Философiя не выучила его ничему, Шеллингъ не далъ гроша въ кармамъ, и бедный юноша
И тяжкой бедностью томимъ,
Пошелъ онъ, какъ учитель школьный,
Былъ съ добросовестностью милой
И по складамъ и безъ складовъ.
Онъ сталъ грустить, потомъ спился
И помешался...
лучше было бы и на светъ не появляться. Отъ нея такъ и веетъ слабой стороной отжившаго литературнаго перiода, который былъ более всего беденъ поэзiею, а богатъ хитро-сплетенностью теорiй. Можно прикрывать свою поэтическую бедность шутливо-грустно-ироиическими выходками, но при дарованiи г. Огарева мы не можемъ объяснить этой ошибки ничемъ, кроме того недостатка въ поэтической энергiи, о которомъ мы говорили такъ много. Ясно видимъ мы, что тема, служившая началомъ всего эпизода, взята нашимъ поэтомъ отъ нечего делать, какъ бы изъ милости, безъ сердечнаго къ ней влеченiя. Неопределенность замысла привела и къ неопределенности исполненiя, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ. Что хотелъ сказать поэтъ личностью своего школьнаго учителя? Изобразить избранное существо, погибшее посреди житейской прозы? -- но где же факты и где сочувствiе и где протестъ противъ невниманiя людей къ избранному? Просто честнаго юношу, угасшаго безвременно въ скромной доле -- но отчего же вместо слезъ и теплаго сожаленiя, поэтъ отзывается о своемъ герое съ пустымъ юморомъ? Педанта, непонимающаго действительности и за то уничтожающагося? -- но авторъ даже не накидываетъ намъ слабаго абриса, по которому мы могли бы судить такимъ образомъ. И наконецъ, неужели поэзiя можетъ состоять въ томъ, чтобы о всехъ предметахъ говорить небрежно и ироническимъ тономъ? Стерна упрекали въ томъ, что онъ льетъ слезы, говоря о мертвомъ осле -- не бросаются ли поэты нашего времени въ другую крайность, то есть въ стремленiе къ сатире и юмору, тамъ, где по ходу дела, ни того ни другого не требуется?
"Зимняго Пути" однакоже сглаживаютъ часть непрiятнаго впечатленiя, оставляемаго вышеизложеннымъ эпизодомъ. Въ нихъ встречаемъ свежее описанiе летней пышной ночи съ соловьинымъ пеньемъ, и несколько строкъ, весьма верно передающихъ ощущенiя утомленнаго проезжаго въ глухую ночь, на короткомъ отдыхе въ станцiонной комнате, передъ нагоревшею свечою, возле часовъ, смело пощелкивающихъ где-то въ уголку. Последнее описанiе, конечно, не можетъ назваться сiяющимъ или светлымъ, но въ немъ авторская манера применена къ делу съ точностью, выдержана отъ первой строки до последней, оттого и ведетъ къ желаемой цели какъ нельзя удовлетворительнее. Не одинъ дорожный человекъ вспомнитъ строки г. Огарева въ минуты, подобныя имъ описаннымъ, а это значитъ много и весьма много.
Короткой, но изящной картиной заканчивается все произведенiе. Ночь миновалась, путь кончается, и скоро долженъ показаться городъ, къ которому неслись мы вместе съ нашимъ поэтомъ.
Но кони мчатся на востокъ;
Луна потухла. По немногу
Ясней ложится на дорогу.
И светомъ пурпурнымъ горя
Здесь оканчиваемъ мы разборъ съ немного тяжелымъ чувствомъ. Мы должны были высказать несколько истинъ и, можетъ быть, не совсемъ прiятныхъ истинъ поэту, котораго уважаемъ и ценимъ отъ всего сердца. Но можемъ сказать съ полной искренностью: мы не позволили себе ни одного замечанiя пристрастнаго, ни одного совета, неприменимаго къ делу. Мы не тешили своего самолюбiя и не позволяли себе, увлекаясь правами рецензента, строго говорить о таланте, заслуживающемъ общей симпатiи. Именно оттого, что мы ценимъ г. Огарева и разсчитываемъ на его труды, мы позволимъ себе быть можетъ слишкомъ придирчивый взглядъ на его прошлую и настоящую деятельность.
1856.