Сны

Сны

Часы старинные в столовой
Пробили полночь. Старый князь,
Всем телом к отдыху готовый,
Стал раздеваться, спать ложась.
С лицом, исполненным боязни,
Как будто ждал заутра казни,
Вокруг заботился слуга
В ливрее, вышитой гербами.
Уже была его перстами
Разута барская нога;
Он волю барскую пугливо
Читал во взгляде и привык
Ходить на цыпочках, но живо
И преклоняться молчаливо,
Внимая брань иль грозный крик.
Но вечер весь шел тих и мирен,
Князь в этот раз был вовсе смирен,
И гладко голое чело
Сияло важно и светло;

Что утром к ленте был представлен.

В богатой спальне в ту же ночь,
В тот самый час, уже лежала
Под мягким шелком одеяла
Его молоденькая дочь,
На ложе медленно вздыхая,
От тайных дум не засыпая.
И тут же у стены другой,
В постели мягкой гувернантка,
Времен минувших парижанка,
С своей девической душой,
С лицом морщинистым и старым,
С главой, повязанной фуляром,
Жалела, что пора пресечь
Неистощаемую речь.
Все было тихо в этой спальне...
Едва мог долетать до ней,
Как отголосок смутно дальний,
С морозных улиц скрип саней.

И круглый отблеск колебала
На потолке, а снизу тьма
Была докучна и нема.
Сквозь щель опущенной гардины,
Упавшей на две половины,
Насупротив был виден дом,
И кровля длинная на нем
Белелась холодно, уныло;
По ней печальна и ясна
Мерцала кроткая луна,
И так все тихо, тихо было,
Что безотчетно сердце ныло.

О чем же думала княжна?
С беды ль прямой иль с небылицы
Так долго медлила она
Сомкнуть усталые ресницы
И по лбу белому порой
Водила медленно рукой?
Зачем тихонько грудь вздыхала,

На темносиние глаза
Тоски невольная слеза?
В ее лета воспоминанья
Не шевелят еще страданья,
Легко бы жизнь идти должна...
И где сыскать завидней долю?
И юность и богатства вволю,
Да и красавица она!
Все это так, княжна не знала,
Чего ей надо, но скучала.
Едва десятки школьных книг -
Забвенья ради - склав на полку,
Она про мертвый их язык,
В котором не добилась толку,
Без муки вспомнить не могла,
И ум ребячески пытливый
Сгорал в тоске нетерпеливой,
И книг живых она ждала,
И в мгле загадочных стремлений

Но не с кем было слова ей
О думе вымолвить своей.
Понять душевную тревогу
Едва ль могла мамзель Приве -
И только шила по канве,
Болтала и молилась богу.
А между тем княжна сама
Не находила тайной битве
Исхода ни в одной молитве;
С отцом она была нема,
Князь вечно сух был и серьезен,
Но вовсе сам не религиозен.
Недавно Мери привезли
Из тишины деревни дальней,
И в шум столичный, говор бальный
Ее - стыдливую - ввели.
Ей было жаль деревни милой,
Ее лесов, ее полей,
И сада липовых аллей,

Была там старой няни дочь
Ее подругой простодушной,
В затеях жизни мирно-скучной
Умела весело помочь;
Хоть Мери с ней не говорила
Про все, но от души любила.
А здесь, между чужих, княжна
Так бесприютна, так одна...
Она любить бы так хотела -
И не любила никого,
А втайне жаждала так смело
Всей жаждой сердца своего

И мысли новой и обильной
И страсти пламенной и сильной.
Вот от чего ночной порой
На ложе медленной тоской
Томилась Мери и не знала,
Чего ей надо, но скучала.
А усталь стала брать свое:

И навевалось забытье,
Сомкнулись длинные ресницы,
И неподвижно - как была -
Осталась ручка близ чела;
Сквозь трепет тайного броженья
Подкрались тихо сновиденья
С толпою образов своих
Бесплотных, странных, но живых.

Ей снилось - теплою струею
Пахнуло воздухом весны,
Долина спит под синей мглою
В сияньи дремлющем луны.
В ночном серебряном покое
Ручья падение живое
Ласкает ухо шумом вод,
Звучат неведомые струны
И голос сладкий, голос юный,
Весь в душу льющийся, поет:
Роза девственная дремлет

И в ночи спокойно внемлет
Звуку робких голосов.
Но под утренним приветом,
Под живым лобзаньем дня
Развернется пышным цветом
Роза юная моя,
И в душистом пробужденьи,
В блеске жизни и красы
Заколеблет в упоеньи
Капли светлые росы.
Сбрось, дитя, дремоту ночи,
Чутким сердцем оживи,
Тихо вызови на очи
Слезы счастья и любви!..
Но голоc смолк. Долина скрылась,
И быстро в сумраке луна
Дрожит и гаснет... Вдруг княжна
На шумном бале очутилась.
Светло как днем. Толпа гостей,

Цветы, перчатки, блеск очей,
Волос роскошные уборы;
Белее томных жемчугов
Красавиц выпуклые плечи;
Все веет запахом духов,
Сквозь общий гул мелькают речи,
И звуки музыки полны
Волшебной негой и стремленьем...
Княжна танцует с увлеченьем;
Вот на нее обращены
Лорнеты, и она невольно
Краснеет и собой довольна.
Но кончен вальс. Княжна глядит
С неясным чувством утомленья.
Madame N. N. вблизи сидит
И с гордостью пренебреженья
На Мери и ее наряд
Завистливый бросает взгляд
И - улыбаясь - вновь отводит

Неловко Мери. К ней подсел
Столичный франт - и надоел;
Несносен говор, воздух душен,
И бал становится ей скучен.
Но вот - мечта, иль тайный звук,
Или предчувствие мелькнуло
И сердце ей пошевельнуло,-
Но Мери встрепенулась вдруг
И смотрит... Из толпы шумливой
Выходит юноша красивый.
Ей кажется, что с нею он
Знаком с младенческих времен...
И где она его встречала?..
И не во сне ль его видала?..
Чело открытое хранит
И смелость дум и гордый вид;
Во взоре ясное сознанье
Какой-то силы молодой,
В себе носящей ключ живой

Он к ней подходит, говорит,
И в голосе его звучит
Любимой песни или сказки
Знакомый лепет, полный ласки,
И отголосок юных снов
Она внимает в звуке слов:
"Я знаю вас. Я с умиленьем
Следил за вами с детских лет,
На жизни розовый рассвет
Смотрел с безмолвным восхищеньем.
Вы расцветали, как цветок,
Налюбоваться я не мог!
Я все люблю в вас, все движенья,
И цвет волос, и стройность рук,
Улыбки грусть и примиренье,
И вашей речи милый звук;
Глаза... В них столько страсти нежной
И столько кроткой тишины,
Они так сини и темны,

Я ваше сердце и ваш ум,
Весь тайный жар и чувств и дум,
Все ваши чистые стремленья.
Все мысли, жгучие сомненья,
Я все в вас знаю, все люблю,
Я вам всю душу отдаю.
Пойдемте вместе дружным ходом;
Как для меня, для вас святы
Мои надежды и мечты;
Вы сердцем связаны с народом;
С отцовской волею борьба
В вас не страшила дух упорный,
Вы заступались за раба,
Встречая власти гнет позорный...
При вас мне на сердце тепло,
Я понимаю так светло
Всю прелесть нежности природной
И силу воли благородной.
И что грядущие года

Работу ль, полную плода,
Иль горечь тщетного труда,
Затишье жизни, даль Сибири...
Что б ни было - в чаду тревог,
В глуши безрадостной пустыни -
Любовь нам счастия залог,
И мы найдем в ее святыне
Для сердца теплый уголок".
Ее рука уже лежала
В его руке и крепко жала,
И чувства больше не тая,
Она шепнула: "Я твоя!"
Кругом в толпе недоуменье,
Шептанье, странное волненье,
Все смотрят точно на пожар,
И Мери страшно и обидно.
Но вот зовет ее гусар
На польку; отказаться стыдно,
Идет с тревожностью лица,

На место прежнее уходит
И... никого там не находит.
Исчез ее желанный друг...
Она дрожит, она бледнеет,
Она собою не владеет,
Глядит с отчаяньем - и вдруг
Бежит, бежит искать по зале...
Все лицы прежние на бале,
Родных встречает кой-кого,
Но нет его, все нет его!
Вот дева зрелая, недавно
Знакомая, проходит плавно...
"Его вы видели?" - "Кого?" -
"Ах, боже мой! Его, его,
Кого люблю, кого желаю..." -
"Ах, Мери! я его не знаю".
И Мери дале. У дверей
Стоит затянутый лакей;
Ее вопрос его тревожит.
"Вам нужно папеньку, быть может?" -
Он отвечает, и княжна
Уходит прочь, огорчена.
Хозяйка дома ей навстречу:
"Позвольте, Мери, я с трудом
Сама решаюсь, но замечу,
Что вы позорите мой дом".
Но Мери мимо, все печальней...
В диванной старики втроем
Сидят за карточным столом;
Один из них ей сродник дальний,
С губами тонкими старик,
Худой и дерзкий на язык.
Старик держал валет бубновый;
Вдруг Мери, за руку его
Схватив, спросила у него:
"Его вы видели?" - "Да что вы,
Княжна? помилуйте, кого?" -
"Как вам не знать!.. Он благороден,
Так прост в движеньях и свободен,
"
Старик, прищурясь, поглядел
И карты отложил направо,
И улыбнулся так лукаво,
Так губы сжав, что вместо рта
Осталась злостная черта;
Взял табатерку золотую,
Открыл, понюхал и сказал:
"Я, право, в вас не ожидал
Найти проказницу такую.
Его, княжна, я не видал;
Здесь никого нет в этом роде,
И даже, если б было в моде,
Чтобы такие господа
Сюда являлись иногда,-
Вы им не верьте. В них, ей-богу,
Играет кровь на миг один,
А там остынет понемногу,
И хуже тряпки господин
Такой выходит барин смирный -
".

Едва дослушав до конца
Холодной речи смысл суровый,
Княжна бежит на поиск новый...
Вдруг видит пред собой отца.
Он с кем-то, щегольски одетым,
Чьи бесполезно бровь и глаз
Обеспокоены лорнетом.
"А! отыскали в добрый час!" -
Промолвил старый князь протяжно;
Звезда сияла, и чело
Сияло голо и светло,
И он, взглянув на Мери важно,
Сказал, торжественен и тих:
"Вот это, Мери, твой жених!"
У бедной Мери грудь стеснилась
И закружилась голова,
Она стоять могла едва,
И сердце билось, билось, билось...

А между тем мамзель Приве

И в этой старой голове,
Тепло повязанной фуляром,
Свои перебегали сны,
Воспоминания полны.
Сначала снилось ей - сбиралась
Куда-то на вечер она
И перед зеркалом одна
Своим нарядом занималась.
Какая страшная тоска -
Седых волос и невесть сколько!
Их выщипать - дрожит рука,
Ну - просто больно да и только!
Взяла румяны. Боже мой!
О годы! вы неумолимы!
Худые щеки, нос большой,
Следы морщин неисправимы...
Хлопочет, щиплет, мажет, трет;
А дело все нейдет вперед,
И все морщинка уцелела,

Мелькает волосок седой...
Она задумалась и села.
Уже давно своим трудом,
Твердя Ноэля и Шапсаля,
Она живет - детей печаля,
И не один российский дом
Ей благодарен за уменье
С раскатцем R произносить,
Цветистым слогом говорить
И вздору придавать значенье.
Что ж? Сколотила капитал,
Но он, к несчастию, так мал,
Что, как ни действуй осторожно,-
Жить на проценты невозможно.
А завтра замуж выдь княжна,
Она останется одна,
Без места, без друзей, без крова...
Куда подчас судьба сурова!
"О! где же годы те, когда
"
И перед ней воспоминанья
Так ясно начали сквозь сон
Вставать из тусклого молчанья,
Что образы иных времен
Совсем воскресли, как живые;
Все люди близкие, родные,
И каждый стул, окно иль дверь -
Все живо вот как бы теперь;
И, видя прежние предметы,
Она сама перед собой
Опять является такой,
Какой была в иные лета.

Вот близ столицы, ей родной,
Дряхлеет монастырь святой
С своей оградой невеселой,
И коридорами, и школой.
Монахинь неослабный взор
За юным женским поколеньем
Здесь держит бдительный надзор;

Девчонок маленький народ,
И бродят взрослые девицы;
Mam'selle Prive их узнает -
Давно знакомые ей лицы...
Меж ними и сама она;
Она собою недурна,
И стан довольно схвачен ловко,
И очень милая головка
С глазами черными, с косой,
Как ворон черной и густой,
С улыбкой милою, но строгой,
И носом, сгорбленным немного.
Она не прочь бы разделить
Затеи шалости невинной,
Но наперед решилась быть
Всегда послушною и чинной;
К тому ж с подругами она
Не хочет слишком быть дружна,
Хотя и есть в ней непонятный

Блондинке рослой и прямой,-
Ну! та породы очень знатной.
Mam'selle Prive ведет себя
Со всеми очень благонравно;
Она и учится исправно,
Напрасно время не губя;
Хотя варьяции и шибки,
Она бренчит их без ошибки;
В науке верует всему,
Чему прикажут, не желая
Навлечь сомнения уму;
Она довольствуется, зная,
Что в небе троица святая,
А в Риме папа, что народ,
Державно милуя, пасет
Король законный - Карл Десятый,
Отчизны истинный отец,
Но смертный; должен наконец
Таким отцом быть Генрих Пятый.

Все это знает наизусть.
К монастырю, его покою,
Однообразию вещей,
Одежд, занятий и речей -
Хотя и скучно ей порою -
Она привыкла, как в тюрьме
Привыкнуть можно год от году,
Глаз привыкает к полутьме
Иль ухо к часовому ходу.
И вот ей колокола звон
Звучит сквозь трепет сновиденья...
То час вечернего моленья!
Готовясь на грядущий сон,
Монахини чредою чинной
Вступают в коридор пустынный;
Перед Мадонною святой
Горит свеча, и отблеск длинный
Печально борется со тьмой,
И сестры, жертвуя святыне,

Как по привычке завелось)
Свою молитву по-латыне.
Но между сестрами одна,
В душе нося любовь святую,
К mam'selle Prive привлечена,
Ей заменяет мать родную,
Ей посвящает каждый труд
Мольбой незанятых минут.
Сестра Тереза ей предстала
Под сенью белой покрывала.
Она в том возрасте, когда
Тревожной юности года,
Разбив души невинной целость,
Уныло переходят в зрелость.
Сосредоточена, бледна,
В движеньях медленных достойна,
Среди сестер была она
Всегда печальна, но спокойна.
Хоть толки шли в монастыре,

Она старается напрасно
Забыть обман любви несчастной;
Но никому до этих пор,
В миг откровенности случайной,
Не доверял заветной тайны
Ее нешумный разговор
Или раздумья полный взор.
И если в ней к кому пристрастье
Рождало нежное участье,-
Так это к голубю, давно
К ней прилетавшему в окно.
Святого ль духа образ вечный,
Занятье ль праздности сердечной
Ей были милы,- но его
Она, как друга своего,
Любила, холила, кормила...
И умер он!.. Она грустила
Сестре подобно иль вдове,
Потом внезапно полюбила -

И видит дева пожилая,
Лелея отроческий сон
Давно утраченных времен,-
Сестра Тереза, как живая,
Все той же ласковой рукой
Ее уводит за собой.
Мерцает лампа, тихо в келье;
Сестра Тереза речь ведет
О душ загробном новоселье,
О том, как ангелов полет
На крыльях радужных прекрасен,
Как лик их светел, взор их ясен
И сладок голос, как душа
В жилищах горних хороша...
Сестра Тереза бы желала,
Чтобы любимица ее
Заботу мира променяла
На монастырское житье,
Вдали житейского волненья

В душе mam'selle Prive самой
К сестре Терезе на мгновенье
Мелькает тайное влеченье,
Подобье дружбы молодой
С ее привязанностью нежной,
Как проблеск утра безмятежный;
Но чаще в ней перед сестрой
Иное чувство обладает,
И дружба место уступает
Одной покорности тупой,
Наружно доброй, но сухой.
Ей странны в инокине милой
Усталый и спокойный вид
И лик мечтательно унылый;
Ей странно, что она глядит
Так грустно, грустно говорит:
"Одна святая вера в бога
Душе способна дать покой.
Ты молода еще, друг мой,

О! выходя за наш порог,
Ты ждешь и счастья и тревог
Все чрезвычайных и безмерных,
Неслыханных и беспримерных -
А жизнь скупа; ни сильных бед,
Ни счастья сильного в ней нет.
Как лучше объяснить бы это?
Тебе случалось ли одной
Сидеть и слушать... Слышен где-то
Далеко в тишине ночной
Напев, мечтаемый тобой...
И вдруг продребезжит карета,
Спеша по темной мостовой...
Ну, что ж? Кареты шум случайный
Не есть же признак грозных бед;
А смолк блаженства голос тайный,
Исчез, исчез, простыл и след!..
Дитя, поверь мне, в жизни света
Найдешь ты именно вот это,

Что вечно крошечное зло
Настолько счастью помешает,
Что счастья вовсе не бывает,
А зло не важно... Жизнь мелка,
И только скука велика.
Когда же отдаешься богу,
Душа светлеет понемногу...
Монахине mam'selle Prive,
Вперив недвижный взор, внимает
И ничего не понимает.
У ней все смутно в голове:
Молитва, папа, бог распятый,
Афины, credo, Рим, символ,
Лагарп, неправильный глагол,
Души бессмертье, Карл Десятый -
Все это истины; она
Им век останется верна...
Но отчего же постоянно
Сестра Тереза так грустна?

Все это как-то очень странно!
Но вот полгода наконец
Пройдут же - время небольшое,-
И в фьякре явится отец-
И увезет дитя родное
Из школы скучной и святой
По шумным улицам домой.
Ей платье новое готово,
Она людей увидит снова,
Начнутся танцы, говор, смех...
Ах! может быть, все это грех!..
Но вдруг в монастыре смятенье,
Всех разом охватил испуг:
От города пронесся вдруг
Какой-то гул. Борьба? сраженье?..
Как грома дальнего раскат,.
Слышна пальба, трещит набат;
Сестра Люси сама слыхала -
Над садом пуля просвистала;

И весть принес, что Карл Десятый,
Народной силою прижатый,
С престола в Англию бежал;
Все в страхе вытянулись лицы,
Дрожат и сестры и девицы...
Mam'selle Prive сама в бреду
Перевернулась, помычала
И сны иные грезить стала,
Ловя былое на ходу.

И видит - вот ее отец,
Опрятный, толстенький купец
Со взглядом мило плутоватым
И носом бойко крючковатым,
Контору запер и идет,
К обеду весело зовет;
Спешат домашние, теснятся,
И вот за стол они садятся:
Отец, она, еще сестра
Madame Prive, давно покойной,-

Еще monsieur Ragout, достойный,
Хотя и юный адвокат,
Еще приказчик и... "Но вряд
Еще кто будет ли?.. Так что же?
Горячий суп всего дороже!
Займемтесь!.." И monsieur Prive
И разливает, и болтает,
Смеется, шутит, угощает;
Хоть крепко помнит в голове
Legion, продетую в петлицу,
Но режет жареную птицу
Отменно быстро и умно...
Вдруг злость в глазах его блеснула:
"Опять на скатерти пятно!"
Mam'selle Prive с ним заодно,
Вскочила с резкостью со стула -
Оскорблена, возмущена,
И позвала слугу она,
И показала, и сказала,

За то, что он стакан разбил,
Но что вперед, во что б ни стало,
Хоть будь проступок невелик,
Его прогонят в тот же миг.
Monsieur Ragout сидит, вздыхает;
Ее он любит и страдает...
Он демократ! - Ему была
Вся эта сцена, как пила
По сердцу...

Но к концу обеда
Живей становится беседа;
Monsieur Prive подать велел
Бордо - и вновь повеселел.
Не ведая сердечной муки,
Самодовольством озарясь;
Себе он потирает руки
И говорит, полусмеясь:
"Да, не совсем-то нашу веру
Хранит моя родная дочь;

Поможет опыт превозмочь.
Пока пускай себе мечтает,
Пускай глядит себе в окно,
Какой виконт там проезжает
Иль дюк... Мне дорого одно:
Она к хозяйству привыкает!
Поверьте мне, mon cher Ragout,-
Я опытен и я не лгу,-
Все это вздор, все это бредни -
Все их Шамборы и обедни;
И славный наш тридцатый год -
Наш коренной переворот -
Он вечность всю переживет!
Была бы собственность священна,
Порядок был бы сохранен,
И будет быстро излечен
Недуг народный совершенно".
Ragout весь вспыхнул и вскочил,
Потом ступил назад три шага

Он руки на груди скрестил,
Закинул голову, глазами
Повел восторженно кругом
И начал тихо, но местами
Все голос возвышал потом:
"Клянусь святою тенью Брута
И тенью матери моей,
Прискорбней тысячи смертей
Мне жизни каждая минута!
Нет! Нет! Еще не спас народ
Мещанский ваш переворот.
Предвижу ваше я паденье,
Народа новое житье,
Где, сделав общее именье,
Отделят каждому свое.
Была б любовь - и мир свободный
Создаст союз международный;
Вдобавок гильотина есть:
Она ваш узкий беспорядок

В священный приведет порядок.
Недолго Франции народ
Потерпит мнимую свободу,-
Поверьте, не пройдет и году,
И будет вновь переворот!"
Старик вспылил, возникли споры,
И дело чуть нейдет до ссоры,
Кричат, кричат, бранятся... Но
Потом играют в домино,
И вечер дружно, тихо млеет...

Но вот старик Приве бледнеет
И падает... Что, что?.. Глядят,
А он уж мертвый!.. Все молчат.
Ну! мертвый, мертвый совершенно,
Уже и холоден, как лед;
Всех разом ужас обдает,
Стоят, оцепенев мгновенно.
Но вот, жалея и любя,
Mam'selle Prive пришла в себя

И положили старика;
Его отвислая щека
И нос горбатый - вид суровый
Лицу тупому придают.
Проходит несколько минут...
Вослед одетой в траур свите
Священник входит пожилой;
Старуха машет им рукой.
"Тс! тише! - шепчет,- не ходите --
Разбудите! Подите прочь!"
Все шепотом жалеют дочь.
Какой-то господин высокий
Вошел с бумагой и сказал:
"Долгов покойника далеко
Не превышает капитал".
Как? Остается волей неба
Mam'selle Prive совсем без хлеба?
Всплеснув руками, тихо к ней
Идет Ragout и шепчет ей:
"Вы сирота и без именья;
Молю любовию святой -
Не отрицайте предложенья
И будьте вы моей женой".
Но, подавляя скорбь и муку,
Она спешит сообразить:
"Виконт предложит, может быть,
Свою породистую руку..."
И вот monsieur Ragout как раз
Она учтиво отклоняет
И, извиняя свой отказ,
Его до двери провожает...

Дверь распахнулась. На дворе
Метель, и снег летит клоками,
Исчезли улицы с домами,
И все темно в ночной поре.
Кругом лежит пустое поле
Под снегом белым, и над ним
Тоскует голосом глухим
Бездомный вихрь, носясь по воле.

Усевшись на свои пожитки,
Дрожит от холода в кибитке.
Сидит ямщик на облучке,
И рядом с ним, качаясь, дремлет
В тулупе, скорчившись, слуга;
Они все едут, все вьюга
Знобит лицо и вой подъемлет.
Но наконец - село и дом.
Ямщик к воротам - и въезжает,
Лакей мамзель перед крыльцом
Из-под рогожек вынимает.
Уже в передней от сеней,
Клубясь в пару оледенелом,
Докучный запах вслед за ней
Идет и пахнет в доме целом;
Навстречу барин, весь седой,
В седых усах (он отставной,
В отставку вышел капитаном);
Вот барыня с дебелым станом,

"А где же Варя?.. Вот она!
Вот наша дочка. Что? Лихая?
У вас там встретится ль такая?
Ну, ты, мадам, ее учи,
А бить не смей и не кричи!"
Но звуков языка чужого
Mam'selle Prive не поняла,
А по-французски ни полслова
От них добиться не могла.
И дни проходят... О страданье!
Mam'selle Prive осуждена
На бесконечное молчанье;
А хочет поболтать она
Хоть с кем-нибудь, хоть бы с соседом...
Уж не бежать ли ей отсель?..
И видит бедная мамзель -
Ее обносят за обедом,
Жалея лакомый кусок;
При ней (о! где терпенью мера!),

Секут Аксютку для примера!
И надо видеть день за днем
В постыдной жизни вечно то же,
И то, что чувствуешь при том,
С морской болезнью как-то схоже!

Но сон таинственной рукой
Меняет скорбную картину
И кажет мирную долину,
Село большое, дом большой
Весь убран на большую ногу,
В нем веет барской стариной;
Mam'selle Prive здесь, слава богу,
Находит роскошь и покой.
Здесь с нею Мери молодая
И бабушка ее больная,
Старушка добрая; она
Приветлива, хоть и больна,
И лучше может по-французски
Вести беседу, чем по-русски.

Mam'selle Prive здесь совершенно
Как дома чувствует себя
И предается постепенно
Бесперерывной суете,
Девичьей старости черте;
Она всегда гостей встречает,
Хозяйку заменив собой,
И, не смолкая, день-деньской
С утра до вечера болтает
О том, о сем, о прошлых днях,
Погоде, кушанье, чепцах,
Грехе, молитве сердобольной...
Перерываяся едва,
Как бисер нижутся слова.
Порою Мери как-то больно
Звучит вся эта болтовня,
И все несносней день от дня,
И говорит она невольно,
С досады внутренней дрожа:
"Mam'selle Prive, побойтесь бога!
Мне голос ваш и вся тревога
Как по тарелке скрип ножа!"
Mam'selle Prive не отвечает
И барский дом не оставляет.
Но вот приехал старый князь;
С больной старушкой согласясь -
Как ей ни жаль - он дочь девицу
С mam'selle Prive везет в столицу.
Внезапно у mam'selle Prive
Мечта мелькнула в голове,
Что ей бы надо потрудиться
И в князя старого влюбиться,
Что он не стар и что она,
Хотя в летах, но недурна.
И вот она хлопочет страстно,
И притворяется несчастной,
И все вертится вкруг него,
Но князь не видит ничего;
Едва, едва сухим ответом

Иль покивает головой,
Иль с гордым и немым приветом
Из табатерки золотой
С алмазной, яркою каймой
И императорским портретом -
В безмолвьи, сродном старику,-
Понюхать даст ей табаку.
И князя собственной особой
Прельстить нисколько не успев,
Mam'selle Prive притихла с злобой,
Обычной сердцу старых дев.

Но вдруг из двери потаенной
Выходит мальчик молодой,
За ним и дядька пожилой,
Наружности весьма почтенной,
В простом, но чистом сюртуке,
В очках и черном парике.
Mam'selle Prive глядит, дивится...
"Неужто! Как могло случиться?
"
Француз протягивает руку
И говорит, скрывая муку:
"Как видите,- удел такой!" -
"Но двадцать лет, как мы расстались!"
"Да, да! С тех пор, как не видались
Мы с вами,- многое прошло,
И в Франции есть перемена!..
Но верьте мне, чем больше зло,
Тем чище выйдем мы из плена,
И гильотина наконец
Положит дерзостям конец.
Уж в эмиграции свободной
Начат союз международный;
Поверьте - году не пройдет,
И будет вновь переворот".
Но погрузилась в размышленье
Mam'selle Prive. Прошло мгновенье -
Она французу говорит:
"Да! мне теперь все стало ясно!

Женитесь! Я теперь согласна".
Француз оторопел - и вдруг
Бежать пустился во весь дух;
Она за ним быстрее птицы,
С парадной лестницы и в дверь,
Бегут с крыльца, бегут теперь
Уже по улицам столицы...
Навстречу ветер им свистит,
С monsieur Ragout парик летит,
С самой mam'selle Prive - как тряпка
Свалилась шаль, упала шляпка.
Она бежит, она спешит,
Пять, шесть шагов,- чуть не догнала,
Но сердце в грудь стучит, стучит,

И шаг еще - она б упала...

Но тут проснулась и привстала.
На тощий локоть оперлась,
Глядит: княжна приподнялась,

"Что с вами, Мери? Вы больны?" -
"Нет, ничего... во сне... с испуга..." -
"И! спите с богом! что за сны!" -
И в лихорадке от волненья

И друг от друга сновиденья
В бессонном ужасе таят.
И снова все затихло в спальне -
Уже не долетал до ней,

С пустынных улиц скрип саней.
Лампада томная дрожала
И круглый отблеск колебала
На потолке, а снизу тьма

Сквозь щель опущенной гардины,
Упавшей на две половины,
Опять был виден тот же дом,
И кровля снежная на нем

По ней печальна и ясна
Мерцала кроткая луна,
И все так тихо, тихо было,
Что безотчетно сердце ныло.

Сны. Впервые - ПЗ, 1857, стр. 183-204. Поэма написана в 1856-1857 гг. Печатается по Лонд. изд.

Твердя Ноэля и Шапсаля... - учебник французской грамматики Ноэля и Шапсаля.

Карл Десятый (1757-1836) - король Франции. Свергнут революцией 1830 г.

Генрих Пятый (1820-1883) - потомок Бурбонов, сын убитого Лувелем герцога Беррийского, внук Карла X, глава роялистов-легитимистов, известный под именем графа Шамбора.

Все их Шамборы и обедни. - Имеется в виду деятельность легитимистов-роялистов во главе с Шамбором (см. примеч. к стр. 185), прославлявших Бурбонов. В 1831 г. их сторонники отслужили торжественную панихиду в годовщину смерти герцога Беррийского, которая вызвала протест народа, разгромившего церковь и дом архиепископа.

И славный наш тридцатый год - год июльской революции во Франции.

Брут Марк Юиий (85-42 до н. э.) - политический деятель древнего Рима, глава партии республиканцев и заговора против Юлия Цезаря, убитого в 44 г. до н. э.