Письма деревенского жителя

времена Усладов, бедных Лиз и Тидгевой "Урании". Мне самому было бы смешно видеть себя уединенно расположенного на берегу журчащего ручья, плетущего венок из незабудок, воспоминая блаженны дни, тоскуя о тщете мирской и стремясь туда, туда -- ив голубое пространство небес, где при естественном устройстве легких дышать нельзя, и в дальний туман, в котором было бы просто сыро и который только потому и хорош, что далек и по отдаленности производит эффект в пейзаже. Нет! друг мой, эти времена давно утратились. Фразистая грусть о чем-то, натянутая слезливость, искание высоких чувств (как будто их можно искать, когда их нет?) -- вся эта болезненная неясность головы осталась в памяти как пошлая сказка, которая нравилась в детстве и воспоминания о которой неразрывно связано с мыслью: вот это как же глуп бывает ребенок!

Итак, когда я говорю, что рад был уехать из города, не воображай меня юношей, которому чудо должно указать дорогу в край чудес. Вдобавок чудо, которое меня уносило по дороге, был обыкновенный весьма тарантас, и край чудес, к которому я стремился,-- весьма обыкновенное поместье; оно издревле не отличалось ни особенно хорошим местоположеньем, ни особенно хорошим климатом. Но в нем можно было жить спокойно -- и вот чего я хотел. "Но разве тебя что беспокоило?" -- спросишь ты с полным правом на такой вопрос. -- Да! беспокоило. Это слово пошло и не выражает того, что я хочу сказать. Я находился не в состоянии беспокойства, но в состоянии действительной тревоги и скорби. Я не думал вырваться из него отъездом, но, оставаясь наедине сам с собой, я хотел привести в сознание и порядок все движения моей собственной мысли, все впечатленья фактов, большею частью неутешительных, тем более, что они непреложны и неодолимы; я хотел уяснить себе многие задачи, которые навязывали мне чувство безвыходности. И вот я простился с тобой. Полосатый шлагбаум лег между мной и городом, и мой тарантас пошел выплясывать по грязной дороге, усердно награждая меня самыми разнообразными толчками. Наконец, после нескольких дней и ночей он решительно остановился в последний раз, и я был дома, и тело мое могло отдохнуть от сухопутной болезни, в которую вгоняет езда по нашим дорогам и которая нисколько не изящнее морской болезни; если нет тошноты, то она щедро вознаграждается измятьем боков, беспрестанным подталкиваньем так, что дух дрожит, и отвратительным запахом пыли, грязи, навоза и прочее и прочее.

несчастием. Но отчего же не только в настоящую минуту, но уже давно черезо всю жизнь проводится давящее чувство скорби и безвыходности? Уж не продолжение ли это той неопределенной изнеженной грусти и жажды какого-то исключительного блаженства "в сфере душ", чем мы все, вероятно, упивались во время оно весьма бесплодно? Тело мое здорово; несчастными страстями я не измучен. Голова моя не утомлена и может понимать и работать ясно. Чувства наслаждения окружающим я не утратил: напротив того, я как-то с каждым днем более понимаю все изящное не только в природе и в искусстве, но во всякой деятельности человеческой; я понимаю изящное даже в мире промышленном, так давно признанном за неизящное идеалистами и мыслителями, для которых материальная бесполезность составляет принадлежность изящного. Я с каждым днем более понимаю возможность наслаждаться жизнию." Но только возможность. Действительно я страдаю. Чем же? Где же эта рана, к которой я приступаю как Фома неверный, которую мне надо ощупать перстом, чтоб удостовериться, что она не призрак? Может быть, она призрак? Может быть, я нервически расстроен и мне кажется, что я страдаю? Однако не один же я страдаю. Той же безвыходностью отзываются и твои письма, друг мой. Я гляжу на мою библиотеку: раскрываю книгу за книгой, и каждая страница преисполнена великой скорби. Возьму ли людей XVIII века, на каждом лежит печать страдания. Желчная сказка Вольтера представляет мне скорбь в форме насмешки и негодования. Если я вспоминаю где виденный мною портрет Вольтера, я не могу иначе оживить его, этого человека, в моем воображении, как с морщинистым лицом, с саркастической улыбкой, и мне ясны следы страсти и страдания. Вот и вечный мученик Руссо; вот и энциклопедисты, которых я не могу себе представить иначе, среди их твердо и ровно выдержанной борьбы с предрассудками и неправосудием, как мучениками во имя здравого смысла. Положим, что им не удалось сложить головы на плаху, но легко ли им было жить между ханжеством, с одной стороны, и развратом -- с другой, жить в атмосфере, которая представляла смесь этих двух элементов, им, ясным служителям рассудка?

"Племянника Рамо"? Гёте -- самая полная и спокойная натура, которая когда-либо жила на свете? Гёте, который устранялся от общественных движений, от участия к несчастиям социальных положений, от всего, что носило след противоречий в человеческом обществе? Перевел ли он "Племянника Рамо" как художник, увлеченный истинно художественным произведением Дидерота, или отсутствие страдания в Гёте есть вымысел критиков Менцеля и consorte. Я думаю, друг мой, что это вымысел рецензентов. Вспомни, что самый Шиллер, которого per contrario выставляют человеком, принимавшим жаркое участие в делах человеческих, самый Шиллер -- как и Гёте -- не находил "повода к радостным песнопениям" в весьма важных исторических происшествиях. Это только оттого, что, несмотря на всю гениальную энергичность, они оба были немцы того времени, когда писатель считал за великую честь, почти за событие, играть в бостон с каким-нибудь графом Гох Пфифифальца Гауз Рицкрейцбург Зондербрюген. Но загляни в Фауста, и ты найдешь все общечеловеческое страдание сильной личности. Сродства по выбору (Wahlverwandlschaften) доказывают, что вопрос семейный представлялся Гёте с его действительно скорбной стороны. Что ни говори об олимпическом спокойствии Гёте, оно не представляет холодности к миру человеческому; это есть ширь понимания и только, следственно, далеко не эгоистическое чувство. Но давай дальше рассматривать мою библиотеку. Что это за мрачную поэму страдания представляет Байрон? Нет! этой гениальной скорби нельзя пройти мимо с усмешкою. Если нам кажется жалок и смешон так называемый байронизм, который когда-то был в моде в обществе, то нам нельзя ставить на одну доску солганные страдания модных рифмоплетов и салонных витязей с могучей скорбью, которою проникнут сам Байрон. Близорукие критики видели в нем сухость, основанную на высокомерии. А между тем как этот человек далек от сухостей! В его измученном сердце неисчерпаемое богатство нежности. В одних стансах к его сестре более любви, чем в иных томах романтической школы, к которой напрасно многие его относят. Романтизм поклонялся старым формам феодализма и западной церкви, любил избранную женщину до гробовой доски, плакал и молился. Байрон нисколько не романтичен, он только субъективен, то есть выше всего для него поставлена его личность; но с тем вместе эта личность у него возведена до всеобщности, то есть личность, его собственная личность потому для него так важна, что для него важна вообще личность человеческая и ее права на жизнь и счастие, права, которые он везде находит стесненными и оскорбленными. От этого его гордость, это чувство, которое не позволяет дотрагиваться до своей личности и везде хочет провести свою волю, не терпя противоречия, его гордость переходит в любовь к роду, к человеку, и эта любовь является в форме ненависти к тому, что люди делают, и кажется мизантропией. Англичанин и тори -- он язвит желчною насмешкой Англию и торизм; формализм душит его в семейных отношениях, и чувство независимости заставляет его разорвать брачные узы, а между тем в этом человеке все элементы для счастия с женщиной, а между тем все воспоминания его о дочери дышат трогательной любовью; он выставляет в мрачной фантазии, как гибнет род человеческий, и последнее вспыхнувшее пламя на пожарище всеобщего разрушения освещает двух заклятых врагов -- и едет умирать за дело Греции. Чем же он страдает, этот человек? С чем и во имя чего он борется? Неужели все это только ради самого себя? Нет! Его счастие разрушено, молодость, свежесть чувства в нем погибли; но дело в том, что он везде видит счастие человека разрушенным, в каждом человеке молодость и свежесть чувства погибшими. Такой факт выдумать трудно, да если б он и был только выдуман Байроном, то, верно бы, никто так нарасхват не читал Байрона и голос его не отозвался бы ни в ком. А между тем впечатление, им произведенное, было неимоверно. С чем он боролся? Не с своими же личными врагами. Он боролся с предрассудками и неразумием во имя разума, как все реформаторы, но только в- другой форме. Поэтическое слово точно так же казнит и- клеймит позором неразумие, как и книга философа, как и- решение законодателя; иначе ни книга, ни изменения в общественных постановлениях не нашли бы отголоска в людях. Если поэт и не созидает новых условий жизни, тем не менее слово его сильно колеблет неправду.