Тучкова-Огарева Н.А.: Воспоминания
Глава V

ГЛАВА V

Вскоре нам пришлось оставить Италию; к тому же интересно было взглянуть на республиканский Париж. Мой отец горел нетерпением видеть наяву свои мечты; нам было очень жаль расстаться с Герценами, но они обещали скоро присоединиться к нам в Париже. Оказалось, что в новой республике не так хорошо, как это думалось издали; сменили заглавие: слово "монархия" на слово "республика", а содержание осталось то же. В экономическом отношении благосостояние народа ничуть не улучшилось и никто о нем не думал; народ бедствовал, особенно рабочий класс Парижа; он требовал работы, а испуганное мещанское сословие сокращало все производства, сводило на minimum все требования и заказы.

Недели через две-три после нашего приезда мы были свидетелями необычайного явления: рабочие (уверяли, будто тысяч до семнадцати) шли в мэрию просить работы, шли в большом порядке и пели Марсельезу. Я никогда не слыхала ничего подобного; всякий, кто слышал Марсельезу, может себе представить, как она должна была глубоко потрясти присутствовавших, исполненная семнадцатью тысячами голосов и при такой обстановке: рабочие шли голодные, унылые, мрачные...

В то время у нас часто бывали Павел Васильевич Анненков и Иван Сергеевич Тургенев; они сопровождали нас в картинную галерею и вообще помогали нам осматривать все интересное в Париже. Вскоре приехали и Герцены; они поместились на Елисейских полях, в нижнем этаже того дома, в котором мы занимали второй этаж. У Александра Ивановича бывали еще Николай Иванович Сазонов и Илья Васильевич Селиванов, кажется, старый знакомый Кетчера; у нас устроилось чисто русское подворье. Бывало хорошо и даже весело в этих непринужденных беседах с соотечественниками, но хорошему расположению мешало разочарование во Франции. Герцен опять стал нападать на нее, отец мой не защищал ее более. Разочарование становилось все сильнее и сильнее; впрочем, чего же было и ожидать от французов, кроме громких слов и общих мест?.. Больно было Герцену и отцу моему сознавать, что они ошиблись.

Везде обнаруживалась реакция; в Австрии, в Германии, везде преследовали свободомыслящих людей; последние скрывались. В это время явился в Париж бежавший из Германии революционер и писатель Георг Гервег, последователь Маркса. Он был довольно высокого роста, худощавый, гладко остриженный, с выдающимся длинным носом и черными, неприятно сверкавшими глазами; впрочем, человек весьма начитанный, изучивший основательно философию, историю и литературу. Жена его была совершенный контраст с ним: среднего роста, с некрасивыми и невыразительными чертами лица -- тип немецкой мещанки. Гервег обращал на себя всеобщее внимание своим чудесным спасением. Он рассказывал нам, как он бежал, как скрывался на чердаке у одного крестьянина, который чуть было не поплатился жизнью за свой великодушный поступок. Герцен слушал его рассказ с волнением. Когда он умолк, Александр Иванович спросил:

-- Как зовут того, кто вам спас жизнь?

-- Я и не спросил,-- отвечал Гервег с пренебрежением. Эту черту я никогда не могла забыть и считала ее доказательством его эгоистичного и неблагодарного характера [070].

Вскоре наше внимание было сосредоточено на деле более важном: настали июльские дни 1848 года. Мы увидели, на какие злодеяния способен человек, когда он охвачен чувством страха. Из провинции прибыла в Париж, для восстановления порядка, мобилизированная гвардия (garde mobile); рабочие в отчаяний, без работы, голодные, отважились на устройство баррикад; как ужасно было отмщение мещан! С Елисейских полей мы слышали отчетливо, когда расстреливали на Марсовом поле; достаточно было, чтобы какой-нибудь полицейский удостоверился, что пахло порохом от рук рабочего,-- и его немедленно, без суда, волокли расстреливать [071].

Герцен и мой отец становились угрюмы, молчаливы. И в самом деле, легче было молчать: негодование, бессильный гнев в них брали верх над всеми другими чувствами [072].

Несколько дней мы не видались с нашими знакомыми, их не пропускали к нам, а когда Александр Иванович и отец мой пошли посмотреть, что делается в центре Парижа, то их много раз останавливал караул и чуть было не арестовал. Не буду рассказывать, как я одна пыталась дойти до баррикад в предместье св. Антония, как выстрелы на Вандомской площади произвели на меня тяжелое впечатление, потому что все это было рассказано мною в третьем томе воспоминаний моего друга, покойной Т. П. Пассек, "Из дальних лет" [073].

В один из этих печальных дней Наталья Александровна Герцен, моя сестра и я пошли погулять взад и вперед по Елисейским полям. Мы заметили на улице трех мужчин в синих блузах, которые также ходили взад и вперед, как мы. Приняв их за рабочих, мы недоумевали, как они не боятся показываться так при солдатах. Когда мы ушли к "Круглой Точке" (Rond Point), мнимые рабочие позвонили у наших дверей. Увидав это, мы поспешили домой; три блузника были уже в квартире Герцена, когда нам отперли дверь. Работники узнали нас и улыбнулись.

-- Извините нас, сударыни, мы все утро поджидали, чтобы вы удалились из дома; мы сделали все возможное, чтобы избавить вас от этой неприятности, а вот вы возвратились (франц.) --сказали они.

-- В качестве чего являетесь вы? (франц.),-- спросил Герцен, более опытный и более догадливый, нежели мы.

Они расстегнули блузы и показали полицейский шарф.

(франц,--отвечали они.

-- Мы явились произвести домашний обыск у г. Александра Герцена, русского гражданина; это вы, милостивый государь? (франц.) -- продолжал один из них, обращаясь к Герцену.

Тот кивнул головою. Тогда они прошли в его кабинет и там перевернули все вверх дном, осматривали камин, трогали золу, чтобы убедиться, нет ли сожженных бумаг в камине, а Герцен имел привычку жечь ненужные бумаги каждый день по окончании занятий. Видя, что полицейские осматривают бумаги ее мужа, Наталья Александровна вошла также в кабинет, стала иронически хвалить республику, в которой так свободно жить; потом предложила полицейским освидетельствовать и ее бумаги, но они спокойно отвечали, что исполняют только то, что им поручено, что с них и этого довольно.

Мой отец был в отчаянии; он понимал важную роль, которую играла полиция в эти страшные дни, и чувствовал, что жизнь Герцена в руках этих мнимых блузников. Полицейские, видимо, еще чего-то искали, но не говорили чего: вероятно, русского золота. Покончив с осмотром бумаг Александра Ивановича, один из полицейских обратился к моему отцу с вопросом:

-- Вы тоже русский и живете во втором этаже, над английским семейством?

-- Да,-- отвечал отец, немного удивленный этими точными сведениями.

-- Потрудитесь нам указать дорогу к вам,-- сказал полицейский, вежливо наклоняя голову,-- потому что теперь очередь за вами.

У отца они также тщательно все переглядели и унесли статью о революции 1848 года, писанную им по-французски, о чем отец очень жалел, потому что не имел другого экземпляра; она так и осталась в префектуре. Во время осмотра бумаг мы показывали полицейским разные карикатуры на тогдашних правительственных лиц; они смотрели на них, почтительно сдерживая улыбку [074].

Вести приходили все печальнее; эмигранты прибывали, а французы, принимавшие участие в баррикадах и случайно уцелевшие, спешили скрыться за туманы соседней Англии. Про Чичероваккио и его сына пронесся слух, что они оба в плену в Австрии; не вытерпел любимец народа, горячий трибун, ушел по следам сына. Было какое-то тяжелое затишье, как бывает после похорон; близился срок нашего возвращения домой, и, признаться, легче было вернуться, когда все страны превратились в какие-то обширные тюрьмы. Все наши соотечественники начинали поговаривать также о возвращении в Россию; один Герцен упорно молчал, а иногда говорил:

-- Надо оставаться на западе, хотя он и разлагается; может, придется и погибнуть с ним, все же тут борьба, жизнь...

для меня, потому что я не видала более Натальи Александровны. Тургенев, как более избалованный и более нежный, пришел нарочно проститься и рано ушел домой. Провожали нас, кроме Герценов, Гервеги, Павел Васильевич Анненков и Николай Иванович Сазонов. Последний был очень умный, многознающий человек, но весьма несимпатичный и очень уже офранцуженный. Мужчины выпили много шампанского в эту прощальную ночь; от недостатка сна и излишка вина они имели страшные, зеленовато-бледные лица, говорили о свидании, но без особенной веры, а как будто для ободрения себя; в особенности, глядя на Наталью Александровну, трудно было надеяться на очень отдаленное будущее; она сама говорила: "Я чувствую, что не доживу до старости; жаль только, что не увижу детей большими. О дети, дети,-- говорила она,-- дорогие цепи; пожила бы для себя, да нельзя".

Вот сидим уже в вагоне и смотрим на провожающих нас. Как теперь вижу бледное лицо Натальи Александровны, опирающейся на руку сияющего здоровьем Александра Ивановича, и все исчезает [075].

Узнав о нашем приезде в Берлин, Михаил Александрович Бакунин пришел к нам вечером; я о нем слышала и желала увидеть его сама. О нем говорили так много противоположного; говорили, как о человеке бесконечно умном, начитанном и знающем в совершенстве немецкую философию, и, вместе с тем, как о детски избалованном, бестактном и любящем заниматься сплетнями; однако в один вечер нельзя было узнать такого замечательного человека.

Он пришел любезно и развязно с нами познакомиться и много нас расспрашивал о наших общих друзьях, оставшихся в Париже. От избытка энергии он никогда не унывал, а смотрел на революционное дело несколько по-детски; прощаясь, жал нам крепко руки, говоря: "До свидания в славянской республике!" Все смеялись его выходке.

Однако после нашего отъезда Бакунин поселился в Дрездене, завел там страшную агитацию, устроил с тамошними демократами баррикады, после 5ыл взят с оружием в руках; его хотели расстрелять, потом взамен передали Австрии, которая хуже всех других стран обращалась со своими пленными. Полный надежд, quand-meme, и физических сил, Михаил Александрович Бакунин был заключен в крепость и прикован к стене. Впоследствии он рассказывал нам, что пробовал отравиться спичками и ел их без всякого ущерба для своего редкого здоровья.

России; австрийцы и кандалы-то пожалели -- сняли свои.

Осенью 1848 года мы вернулись из чужих краев, тоже морем, через Кронштадт; тогда это было самое удобное средство передвижения. Вещи наши осматривались снисходительно; в таможне были предупреждены о нашем приезде, контрабанды у нас не было, но были французские газеты, кажется, "Le Rappel", "Le Peuple" Прудона, "La voix du peuple", "La Liberte" и проч.; были литографии французских выдающихся деятелей, карикатуры... За них-то мы и опасались; однако все обошлось благополучно; но по всему было заметно, что настало время больших строгостей. Нашей гувернантке, m-lle Michel, не было дозволено въехать вместе с нами в Петербург, ей пришлось ждать в Кронштадте. Она плакала, опасаясь, что ее вовсе не пустят; пятнадцать лет провела она в России совершенно безвредно, занимаясь исключительно воспитанием вверенных ей детей. Мой отец хлопотал о ней в Петербурге, и через несколько дней ей был разрешен въезд в Россию, но, кажется, года через два она была вынуждена принять русское подданство во избежание высылки из пределов России.

В эту эпоху было решено русских не пускать за границу, кроме редких исключений, по очень серьезным болезням, а иностранцев, в особенности французов, не впускать в Россию; те же иностранцы, которые уже были в России, должны были или оставить Россию, или принять русское подданство; мера эта продолжалась лет семь. В 1855 году, уже в царствование императора Александра II, эта строгость была отменена; наш заграничный паспорт первый, помню, был выдан по мнимой болезни Огарева.

В Петербурге отец мой заметил, что Л. А. Перовский, в то время министр внутренних дел, хороший его знакомый и вместе с тем его начальник, как-то раздражителен и холоден с ним. Между прочими знакомыми отец был у приятеля деда моего, графа П. Д. Киселева, который имел репутацию очень либерального человека. Граф любил моего отца и принял его, как всегда, очень любезно; большею частью они беседовали по-французски. Вдруг граф говорит отцу:

-- А, мой милый Тучков, не знаю уже,-- красными или белыми чернилами записано ваше имя в черной книге, но что оно записано в ней, это факт.

-- Это верно,--продолжал граф,--но я не знаю, как вам это объяс нить; одним словом, от вас за версту пахнет баррикадами. Да, друг мой, не следовало оставаться в Париже во время июньских дней.

-- Да ведь невозможно все предвидеть,-- возражал отец,-- когда началось восстание в предместье св. Антония, было уже поздно оставлять Париж. Счастье еще, что нас не расстреляли как русских агентов. У нас у всех были обыски на дому, и если бы у нас нашли русское золото, то наше положение было бы весьма плохо, потому что в газетах беспрестанно писали о русских агентах, которые будто бы с помощью русского золота подстрекали рабочих к восстанию; счастливая случайность спасла нас. За час до прихода полиции Герцен взял все наше золото, чтобы обменять его у Ротшильда, и оставил его у своей матери. жившей в другой улице и у которой не было обыска.

-- Ах, как все это странно, погибель с обеих сторон!-- вскричал Киселев.

-- О, здесь я еще не погиб -- возразил горячо мой отец,-- все ограничилось тем, что у меня взяли мою статью о революции 1848 года, которую мне очень жаль.

-- Спросите Перовского, как на вас смотрят,-- сказал граф,-- он должен знать.

Отец виделся с Перовским, но последний был непроницаем.

Я забыла сказать, что Мария Федоровна Корш, проживши в семействе Герцена за границею полтора года, возвратилась с нами в Россию и ехала с нами до Москвы к своему брату, Евгению Федоровичу Корш. В Петербурге к ней часто хаживал ее зять Константин Дмитриевич Кавелин; он был знаком с моим отцом еще в Москве и бывал у нас, но тогда мы были слишком молоды, чтобы обратить на него серьезное внимание. Тут мы познакомились с ним короче; он нам много рассказывал о московском кружке, о Белинском. об его кончине, хотел даже подарить мне слепок с Белинского, снятый по кончине его. Мне очень хотелось его иметь, но странны бывают понятия в молодости: мне казалось, что, не знавши Белинского лично, я была недостойна получить такой драгоценный подарок, и даже негодовала на Кавелина за то, что ему вздумалось подарить мне такую бесценную вещь. Вероятно, Кавелин заподозрил, что я не дорожу слепком Белинского, так это и не осуществилось.

что легли: тогда он просил позволения разговаривать через дверь, сел на стул в коридоре у запертой на ключ двери, и мы беседовали таким образом. Но Марья Федоровна, боясь оскорбить щепетильность английского пансиона, в котором мы остановились, запретила Кавелину ходить к нам после девяти часов, и это не повторилось. Я думаю, редко можно встретить столько доброты и кротости в соединении с замечательным, пытливым умом, как у Константина Дмитриевича Кавелина; не было никогда благородного порыва. на который он бы тотчас не отозвался, не раздумывая о своих личных интересах; известно, как он оставил Московский университет и тем, быть может, повредил своей карьере навсегда. Но мне придется позже говорить о нем; он являлся несколько раз в моей жизни до 1855 года, когда мы -- Огарев и я -- окончательно оставили Россию, не зная, увидим ли мы ее еще раз [076].

Я одна увидела ее, увидела дорогое Яхонтово... [077] Проездом из Петербурга в наше имение мы побывали у деда моего, генерал-майора Алексея Алексеевича Тучкова; он нам очень обрадовался, так же, как и мы ему. В это время нам очень хотелось видеть знаменитый кружок Герцена и Огарева; теперь мы уже понимали его значение. Мой отец всегда бывал там и был всеми очень чествуем, как декабрист, и к нему ездили эти господа, но мы тогда были почти детьми. Наконец мы увидали всех или почти всех. В семье Герцена я уже слышала о характере Николая Христофоровича Кетчера, об его выходках, обидчивости, о неприятностях, возникавших более всего от его строптивого характера, и потому немудрено, что я смотрела на него не совсем беспристрастно и что он мне с первого взгляда не понравился.

Евгений Федорович Корш, тогда редактор "Московских ведомостей", был действительно таким, каким мне его описывали,-- умный и холодный, как сталь; его заикание не только не вредило ему, а как будто придавало более меткости его остротам. О Грановском и его жене я также много слышала; между прочим, Герцен говорил, что, несмотря на замечательный ум Грановского, его идеализм был иногда преградою в философских прениях с друзьями. Однажды посреди горячего спора о вероятности несуществования загробной жизни Грановский вдруг встал и отошел. На вопрос некоторых друзей -- что с ним, Грановский отвечал:

-- У меня умерла сестра, которую я горячо любил, я не могу допустить, что я с нею не увижусь.

Герцен уехал за границу, Огарев -- в деревню [078]. Жена Грановского тоже меня очень интересовала. Она была ближайшим другом Наталии Александровны Герцен и вдруг, без заметной причины, без объяснения, отдалилась от нее,-- почему это произошло, осталось тайною навсегда. Мне казалось, что все эти личности знали, что я много о них слышала, и потому как-то сдержанно относились ко мне.

Еще мы познакомились с Астраковыми; помню, как мы отправились к ним вдвоем с сестрою, с запискою Наталии Александровны Герцен к Татьяне Алексеевне Астраковой [079]. Она жила близ Девичьего поля, на Плющихе, в собственном деревянном доме. Астраковых было несколько братьев; старшего, Николая Ивановича, мужа Татьяны Алексеевны, уже не было в живых; из остальных всех ближе с Огаревым и Герценом был Сергей Иванович,-- с ним-то мы короче и познакомились. Он и Татьяна Алексеевна приняли нас так радушно и просто, что нам стало свободно, и казалось, что мы давно знакомы, и так это осталось навсегда. Мы с Татьяною Алексеевною остались как два вестовых того времени и до сих пор (1889 г.) перекликаемся иногда [080].

Когда мы приезжали к Астраковым, нас встречал всегда их слуга, отставной солдат Никифор; он нас очень полюбил и называл все "голубчиками". Когда впоследствии мы навещали Астраковых, приезжая в двух пролетках: я с Огаревым, а сестра со своим женихом, Николаем Михайловичем Сатиным, Никифор качал головою и говорил: "Разлучили голубчиков, прежде лучше было!"

Сергей Иванович Астраков был человек замечательно умный и знающий, очень хороший математик, а между тем судьба-мачеха не дала ему возможности сделать многого для отечества и для собственного существования.

кажется в 1866 году, от неудовлетворения ли, или с отчаяния этот духовно и физически сильный человек угас в чахотке, и не стало существа самого преданного добру и правде! [081] За исключением Герцена, никто из друзей не любил и не ценил Огарева так, как Сергей Иванович Астраков [082].

Примечания:

[070] Как известно, впоследствии Гервег сыграл роковую роль в семейной жизни Герцена. См. об этом в "Б и Д", часть V, "Рассказ о семейной драме".

[071] Начиная со слов: "Вскоре наше внимание",-- текст, по требованию цензуры, был опущен в "Р. ст." и в отд. издании 1903 г.

"Письмах из Франции и Италии" (письмо двенадцатое) и в книге "С того берега" (глава "После грозы"),

[073] Имеется в виду "Эпизод из нашей жизни в Париже" (см. стр. 297-- 299 наст. издания; впервые опубликован в "Р. ст." 1886, кн. X, стр. 158-- 160;Т. П. Па ссек, т. III, стр. 88--90, в составе главы "Во Франции и в России").

[074] Об обыске в квартире Герцена в июне 1848 г. см. также в "Б и Д", часть V, "Западные арабески" -- "В грозу". Разумеется, об обыске У А. А. Тучкова Герцен в своих мемуарах умолчал.

[075] Тучковы уехали из Парижа в августе 1848 г. См. рассказ Герцена об их отъезде в "Б и Д", часть V, "Рассказ о семейной драме" ("Приметы"),

[076] Огарев и Н. А. Тучкова-Огарева уехали из России в середине марта 1856 г.

[078] О "теоретическом разрыве" с Т. Н. Грановским и глубоких идейных разногласиях в московском кружке Герцена -- Огарева см. в "Б и Д", часть IV, глава XXXII.

[079] Т. А. Астракова, писательница, была близка кружку Герцена-- Огарева 30--40-х гг.; ее воспоминания вошли в т. II "Из дальних лет" Т. П. Пассек. Умерла в 1892 г.

[080] Письма Т. А. Астраковой к Н. А. Тучковой-Огаревой 80-х гг. хранятся в Отделе рукописей Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

[081] С. И. Астраков -- близкий друг Огарева, учитель математики В различных учебных заведениях Москвы, талантливый изобретатель, не получивший, однако, возможности добиться практического осуществления своих научных и технических замыслов. "... Между нами,-- писал С. И. Астракову Огарев (1849),-- есть страшно много точек соприкосновения, симпатий, даже теоретических. Я думаю, что последними шутить нельзя, в самом-то деле, только они несколько просветляют личность, они делают для нас человека симпатичным или нет" ("Полярная звезда", 1881, кн. II, стр. 22). Памяти С. И. Астракова было посвящено стихотворение Огарева "Студент" (1869). Письма Т. А. и С. И. Астраковых к Герцену и Огареву см. в "ЛН", 62, стр. 9--22.

"Р. ст." (1890, кн. X, стр. 57) шел рассказ об аресте А. И. Деспот-Зеновича, троюродного брата Н. А. Тучковой-Огаревой. По этому рассказу, А. И. Деспот-Зенович по дороге в Вильно, куда он поехал навестить родителей, "на какой-то станции громко распевал польские песни с товарищем-студентом"; это вызвало у него столкновение с каким-то генералом, по донесению которого Деспот-Зенович "был взят под арест в Вильне и отправлен в Сибирь".

В поправках к своим воспоминаниям, напечатанным в "Р. ст.", 1891, кн. II, Н. А. Тучкова-Огарева отмечала, что причины ареста и ссылки А. И. Деспот-Зеновича "были совсем иные", чем те, которые ей передавала тетя, М. А. Тучкова: "Почему и кем она была введена в заблуждение на этот счет -- мне неизвестно, но моя племянница, Елена Николаевна Сатина, находясь у нее в гостях, не раз слышала от нее тот же рассказ" (стр. 503). В отд. издании 1903 г. этот текст был опущен автором, а публикуя в "Приложениях" собственный рассказ Деспот-Зеновича о его аресте и ссылке, Н. А. Тучкова-Огарева писала: "То, что я раньше писала об этом в "Рус. стар." (смотр и конец пятой главы моих записок), была легенда, вымышленная для успокоения моей тети и дедушки".