Тучкова-Огарева Н.А.: Воспоминания
Глава VI

ГЛАВА VI

... После тяжелых объяснений с моим отцом, который сначала не мог слышать о нашем браке [083], было решено ехать всем в Петербург, где Огарев надеялся уладить дело развода с своею первою женою, Мариею Львовною Огаревою. Она была в то время за границею; там было поручено А. И. Герцену узнать у нее, можно ли надеяться на ее согласие.

И там и тут все оказалось безуспешно: в Петербурге, в эту строгую административную эпоху, было почти немыслимо устроить такое трудное дело.

Мы остановились в Петербурге, так же как и Огарев, в гостинице Кулона, в то время одной из лучших или даже лучшей. Огарев почти ежедневно был посещаем своими многочисленными друзьями, которых он нередко приводил и к нам; между прочими чаще бывали Сатин, Кавелин, Арапетов, Михаил Александрович Языков, Ив. Ив. Панаев и Н. А. Некрасов. Тургенев находился в то время в своей деревне Спасское; тогда говорили, что он был сослан туда за то, что был в Париже во время баррикад [084]. Не соображали, как опасно было оставить Париж в то смутное время,-- стоило быть принятому за русского агента-- и можно было быть расстрелянному; со временем узнали бы, что это было по ошибке -- и только; благоразумие повелевало выжидать спокойствия для отъезда, и так сделали все русские, застигнутые реакционною бурею в Париже.

Но, возвращаясь к петербургским приятелям Огарева, вспоминаю Михаила Александровича Языкова, который обладал необыкновенным даром веселить, смешить свой интимный кружок, сохраняя при том очень серьезный вид, что придавало еще более пикантности его насмешкам и каламбурам. Находчивость его была поразительна -- он никогда не пропускал случая сострить. Раз на каком-то обеде, встав с бокалом в руке, он сказал с одушевлением:

-- Раз думал я, друзья... -- все слушали его в нетерпеливом ожидании. -- Раздумал я,-- сказал он и сел на свое место.

Все весело смеялись над этою выходкою.

Михаил Александрович был очень маленького роста, слегка хромал, с мелкими, довольно правильными чертами лица, всегда острижен под гребенку.

Во время нашего пребывания в Петербурге помню один случай, в котором я, случайно или по какому-то женскому инстинкту, спасла Огарева и некоторых друзей его.

В начале страстной недели (1849 г.) у нас собралось несколько друзей Огарева; между прочими помню Сатина, Кавелина и Арапетова. Последний рассказывал с большим жаром о собраниях М. В. Петрашевского: к нему собирались даже личности, приехавшие в столицу только на короткий срок. Знакомые Петрашевского привозили к нему своих знакомых; вообще, доступ в эти сборища был очень легок, и потому собрания были весьма многолюдны; особенно обращал на себя внимание обычай разговляться в страстную пятницу, и это происходило (как говорили тогда) уже несколько лет, посреди Петербурга [085].

-- А полиция? -- спросила я не без удивления.

-- Вероятно, полиции давно все известно,-- отвечал Арапетов,-- но она ничего не находит особенно важного в этих собраниях.

-- О чем же говорится? Что делается на этих вечерах? -- допытывалась я.

-- О! не знаю, как вам сказать; порицают многое, хвалят то, что для нас запрещенный плод,-- говорил шутя Арапетов,-- а главное: мужчины одни, дам нет, mille pardons, вина хорошие, весело, легко на душе, а положительной цели, говорят, никакой нет.

Однако мне не нравилось описание этих вечеров; в самом деле, как тут не быть тайной полиции и как так рисковать без всякой определенной цели?

Арапетов звал всех присутствующих мужчин ехать разговляться в пятницу к Петрашевскому, а я стала их уговаривать не ездить, потому что глупо так шутить своею жизнью.

-- Но ведь тут нет никакого риска,-- возразил Иван Павлович Арапетов,-- это вам, приехавшим из степи, кажется опасно, а нам это только забавно. Поедем, Огарев; если ты не поедешь, и я не поеду.

Кавелин подошел ко мне и с свойственною ему мягкостью старался убедить меня не страшиться такого безразличного поступка. Как более близкий друг Огарева, он был посвящен в наши планы и мечты и знал, как дорого было для меня существование Огарева; но и он не мог меня убедить в безопасности посещения этих бесед.

Прощаясь, Арапетов сказал Огареву:

я не поеду.

Огареву очень хотелось обещать, но, бросив беглый взгляд на мое смущенное, взволнованное лицо, он молча пожал руку Арапетову.

-- Не ожидал я от вас такой осторожности,-- сказал мне Кавелин, улыбаясь,-- а еще сами ходили на баррикады.

Однако никто из присутствующих не был на вечере у Петрашевского; я с радостью приняла эту жертву.

На следующий день этой роковой пятницы у Огарева был тоже вечер, собралось довольно много его друзей;

Кавелин, познакомившись с Спешневым, привез его к Огареву. Новый собеседник обращал всеобщее внимание своею симпатичною наружностью. Он был высокого роста, имел правильные черты лица, темно-русые кудри падали волнами на его плечи, глаза его, большие, серые, были подернуты какою-то тихою грустью. Рассказывали, что он только что вернулся из чужих краев, где недавно похоронил женщину, для которой в продолжение несколько лет оставлял свою страну, свою престарелую мать. Он вернулся убитый этой потерею, с двумя детьми, которых его мать взяла на свое попечение.

-- Вот,-- говорил мне с упреком Кавелин,-- г. Спешнев разговлялся вчера у Петрашевского, однако он цел и невредим, и говорит, что там было очень оживленно, а вы нам помешали, это упрек вам навсегда!

Я чувствовала себя в самом деле как бы виноватою, и молча, опустив голову, выслушивала нравоучение Константина Дмитриевича, хотя все-таки оставалась при своем мнении, потому что у Петрашевского велись книги, где записывались имена посетителей за несколько лет.

Вечер у Огарева был весьма удачен, оживлен, сам хозяин был очень доволен; из дам были только Авдотья Яковлевна Панаева, моя мать и я с сестрою; мы только потому тут были, что жили в одном этаже, и так как было много гостей, отворили двери в нашу квартиру; нам любопытно было посмотреть на этот праздник, где было так много мужчин и так много дорогих вин, которые лились рекою.

После ужина Михаил Александрович Языков, прихрамывая, подхватил Кавелина вместо дамы и понесся с ним, вальсируя по всей анфиладе комнат. Мы были удивленными зрительницами с сестрою и играли ту же роль, как в 1848 году в Риме, на маскараде; тогда мой отец взял ложу с Герценом, но нам захотелось посмотреть маскарад поближе; мы надели маски, домино и сошли в залу, где было страшное оживление. Через некоторое время к нам подошел какой-то толстый итальянец, очевидно, наблюдавший за нами некоторое время. "Милые маски,-- сказал он,-- вам здесь не весело, как другим; видно, что вы в первый раз в маскараде, вдобавок вы сестры, да еще иностранки". Мы невольно засмеялись и вернулись в ложу. Жена Герцена, напротив, провела в то время очень хорошо вечер -- она разговаривала с каким-то симпатичным брюнетом-поляком и пресерьезно советовала мужу познакомиться с ним, но это не осуществилось.

Вспоминаю, что тогда в Риме нас очень поражала одна личность, но, к сожалению, мы никогда не узнали ее имени; это был Сози (двойник) Герцена, как мы его называли; такое сходство редко можно встретить. Казалось, он замечал это, потому что улыбался, встречая нашу многочисленную компанию, разного возраста дам и только двух кавалеров -- моего отца и Герцена. Сози стал даже носить шляпы и плащи, цветом и формою во всем подобные тем, которые были на Герцене. Сози отличался от Герцена только ростом и годами, он был несколько повыше и казался лет на пятнадцать старше Герцена. Меня удивляло тогда, что Герцен не старался узнать, кто он, но это не потому, чтобы он не замечал сходства; напротив, он первый обратил на него внимание и часто шутя говорил жене:

-- Ты смотри не ошибись, дашь ему руку и исчезнешь, как сновидение.

Тогда в Италии все пробуждалось, дышало революционным духом, народ говорил только о Милане и Венеции, которые находились в когтях Австрии. Когда нам случалось брать наемную коляску, то только сделаем знак ветурино подъезжать, он, прежде чем взять вожжи в руки, оправлял свою большую черную шляпу с широкими полями и делал в ней рукою две ямы, потом подъезжал к нам.

-- Зачем вы делаете эти ямы? -- спросила одна из нас.

-- А как же? Разве синьоры не знают? Все ветурины так делают; это значит: "Без Милана и Венеции" (итал.). А когда мы их возьмем, тогда не будем делать ям,-- говорил ветурино с большим оживлением.

Но возвращаюсь к моему рассказу.

Вечер Огарева кончился в пятом часу; хотя мы две и ушли раньше, но не могли заснуть от веселого гула раздающихся голосов. На другой день было светлое Христово воскресение. Пасха --с детства мой любимый праздник...

Я сидела с матерью и сестрою за чайным столом: было часов девять. Огарев еще не показывался, так как ему было необходимо спать около восьми часов, иначе он подвергался нервному припадку. Вдруг дверь отворилась и вошел Константин Дмитриевич Кавелин, бледный, расстроенный; однако мы отнесли его наружный вид к утомлению после бессонной ночи.

Поздоровавшись с нами, Константин Дмитриевич спросил, видели ли мы Огарева. На наш отрицательный ответ он выразил желание велеть его разбудить.

-- Нет, не от того, но тут совершаются страшные вещи,-- сказал он, понизив голос,-- Петрашевский арестован, Спешнев тоже; там книги велись, записывались имена всех посетителей; говорят, аресты не ограничатся Петербургом, они будут производиться по всем концам России, много жертв будет, и все это из пустяков. Несчастная, роковая пятница,-- продолжал он задумчиво и, подняв голову, прибавил с каким-то нервным подергиванием губ:-- а вы нас спасли!

Я молча слушала, смущенная; я не находила слов, чтобы выразить тот ужас, который овладел мною; как вчера я вместе с другими восхищалась прекрасным выражением симпатичного благородного лица Спешнева, и, может, он навсегда исчезнет для своей страны, для своей семьи... А старая мать его, которая прижала к сердцу его детей, вероятно, незаконных, без имени, без прав на наследство!.. Этот удар убьет его мать,-- а дети? Что с ними станется тогда ?

Впоследствии Кавелин нам передавал, что при обыске у Спешнева была найдена тетрадка "Проект конституции или республиканской формы правления", написанная им когда-то в ранней юности, теперь же ему было около тридцати лет. Эта тетрадь много способствовала к его осуждению [086].

После этих арестов и толков в Петербурге стало невыносимо тяжело; дело развода было оставлено; напротив, надо было стараться не обращать на себя внимания. Мы вернулись в Москву.

Тут мой отец требовал только одного, чтобы мы хотя тайно обвенчались.

Огарев и Сатин,-- последний был тогда уже женихом моей сестры,-- объехали все окрестности Москвы, отыскивая податливого священника, и постоянно возвращались без успеха. В то время я встретила в доме моего деда какого-то чиновника по фамилии Цветкова, знающего хорошо законы. Мне не трудно было, под предлогом любознательности, выведать от него, какие последствия могут постигнуть двоеженца. Убедившись из наивного рассказа Цветкова, что за такой поступок следует строгое наказание в виде заключения в Соловецкий монастырь или еще куда-то, я решилась ни за что не венчаться с Огаревым,-- легче было расстаться, чем подвергать его явной опасности.

Когда, по обыкновению, оба друга приехали к нам с своих поисков, они казались очень веселы: "Победа, победа!" -- кричали они издали.

-- Что такое? -- спросила я.

-- Наконец,-- сказал Николай Михайлович Сатин,-- мы разыскали старого священника, который согласен вас венчать без бумаг; конечно, он догадывается, что что-нибудь не в порядке; старик говорит: я стар, пусть накажут, как знают, только дайте денег, много денег, у меня живет внучка-сирота, я ей оставлю.

-- Но я, Сатин, раздумала,-- сказала я тихо,-- я не хочу венчаться.

Оба друга посмотрели на меня, как на больную.

-- А мы хотели идти обрадовать папа,-- сказал Огарев,-- что это за сюрприз?

-- Пожалуйста, не говорите папа ни слова; пусть он думает, что согласного священника не нашли. Помните, как я вас, против вашей воли, сберегла от роковой пятницы Петрашевского; ну, наше венчание еще тысячу раз опаснее.

Пришлось уговаривать отца отпустить нас в Одессу, где у Огарева были тоже друзья; там надо было найти капитана английского корабля, который бы согласился взять нас без паспорта. Паспортов за границу в то время не выдавали. Мой отец настаивал только на том, чтобы, приехавши куда бы то ни было за границу, непременно венчаться, хотя бы в лютеранской или католической церкви.

После свадьбы сестры, которою спешили ввиду приближения поста [087], о котором сначала все позабыли, был наконец назначен день нашего отъезда; родители мои уезжали в деревню, мы -- в Одессу, а сестра с мужем оставались в Москве. Ах, эти тяжелые прощания! Сколько их в жизни каждого человека, сколько их досталось и на мою долю! Помню, что в этот день была страшная гроза, потом дождь ливнем лил... говорят, это счастливая примета... [088]

Когда мы добрались до Одессы, Огарев занялся приискиванием английского капитана, но ему не было и в этом удачи: история Петрашевского с многочисленными арестами напугала всех -- никто не решался ни на какой смелый поступок; в то время все было запугано [089]. Друзья Огарева, между которыми помню Александра Ивановича Соколова [090], советовали Огареву ехать в Крым и там выжидать, пока благоприятный случай представится уехать за границу.

Итак, совершенно случайно мы поселились на некоторое время в Крыму и провели там восемь месяцев [091].

Я была в восторге от климата, от величественной природы; благоухание распускающихся почек на миндальных деревьях в нашем саду, виноградные лозы,-- все мне напоминало наше пребывание в Италии, мою страстную симпатию к Наташе Герцен, от которой получались нетерпеливые письма, требовавшие, чтобы мы ехали к ним скорее, скорее...

В то время я много ходила с Огаревым по руслу быстрых и неглубоких речек в окрестностях Ялты; там мы находили бездну окаменелостей, часть которых впоследствии привезли в Яхонтово. В одну из этих прогулок я сильно промочила ноги и тяжко захворала воспалением в груди; сначала Огарев сам меня лечил, но, заметив, что болезнь принимает более серьезный характер, он пригласил тамошнего врача. Я была близка к смерти, но молодые силы победили болезнь и судьба сберегла меня для невероятных, тяжких испытаний. Я выздоровела, медленно поправляясь, и, быть может от слабости, впала в ностальгию,-- я только и думала о моей семье, о свидании с нею... Огарев был глубоко потрясен моим душевным состоянием и решился ехать обратно в Яхонтово, тем более что в то время невозможно было ехать за границу.

Мы вернулись домой в глубокую осень; верст за сто моя сестра с Феклою Егоровною выехали нам навстречу; мы и плакали, и смеялись, и не могли наговориться.

своих родителей и деда, превосходно писанные масляными красками; покрыл стены литографиями любимых поэтов и друзей своих с рисунков Рейхеля и Горбунова,-- тут был весь московский кружок; посреди комнаты стояло его роялино, на котором он так любил фантазировать по ночам.

Отец мой был в печальном настроении духа; он был очень нелюбим взяточниками и ждал доносов по поводу нашего смелого поступка. С губернатором А. А. Панчулидзевым он никогда не ладил; кроме того, Панчулидзев был дядя Марьи Львовны Огаревой.

Вскоре после нашего возвращения пришла официальная бумага от губернатора к Огареву относительно его бороды; в бумаге было сказано, что "дворянину неприлично носить бороду" и, следовательно, Огарев должен ее сбрить. Огареву очень не хотелось подчиниться этому требованию, он обрил только волосы на подбородке, что очень не шло к нему.

У Огарева была писчебумажная фабрика в Симбирской губернии, и хотя он только изредка наезжал туда, но ему приходилось много разъезжать для помещения бумаги -- то на Нижегородскую ярмарку, то в Симбирск и в другие места [092].

Вскоре после отъезда Огарева в Симбирск, может, через месяц или два, не помню, в феврале или марте 1850 года, моя мать вошла ко мне наверх, часов в десять утра, и сказала мне испуганно: "К нам приехал жандармский генерал!"

-- Это я причина всех этих бед! -- вскричала я, и полились упреки себе. Слезы градом катились по раскрасневшемуся лицу; я их наскоро утерла и последовала за моею матерью в кабинет отца, в ту самую комнату, где я ныне, шестидесяти лет, пишу эти строки.

Отец мой был с двумя мужчинами: один из них был жандармского корпуса генерал, невысокого роста, с добродушным выражением в лице, другой был чиновник особых поручений Панчулидзева, его покорный раб (франц., точно непереводимо) кривой Караулов, о котором рассказывали столько анекдотов по поводу его фарфорового глаза [093]. Последнего я знала. Отец мне протянул руку с своею кроткою, очаровывающею улыбкою и познакомил меня с генералом, но все мое внимание было поглощено Карауловым. Я не вытерпела и подошла прямо к нему; он отступил.

-- Это вы с вашим подлым губернатором сделали донос на моего отца! -- сказала я, не помня себя от гнева.

Он пробормотал какое-то извинение. Генерал взял меня под руку и просил успокоиться.

-- Пойдемте в залу, мне нужно с вами поговорить,-- сказал он учтиво.

Мы вышли и сели рядом в зале.

-- В каких вы отношениях с дворянином Николаем Платоновичем Огаревым? -- был первый вопрос.

-- В близких отношениях,-- отвечала я, --я не могу обманывать, да и к чему?

-- Стало быть, вы венчаны? Где? Когда? -- спросил поспешно генерал Куцинский.

-- Нигде, никогда! --вскричала я с жаром.

-- В Третьем отделении не верят, чтобы Тучкова была не венчана; это не может быть,-- сказал генерал Куцинский,-- будьте откровенны.

-- Нет, нет, я не венчана, будьте вполне в этом уверены. Огарев не двоеженец, он ни в чем не виноват перед нашими законами; я предпочла пожертвовать именем, семьею, чем подвергнуть его такой ответственности.

Тогда я ему рассказала откровенно все наши планы и как я сама восстала против нашего брака; рассказала, что Огарев расстался с Марьею Львовною уже семь лет, но что она ни за что не соглашалась на развод, только чтобы мучить нас.

Генерал Куцинский слушал и удивлялся моему безыскусственному рассказу. Потом он мне сделал несколько вопросов о моем отце:

-- Мой отец любимец народа; о нет, напротив, он их учит надеяться на законы, на правосудие, не отчаиваться... он за каждого хлопочет, он заставляет взяточников отдавать награбленное; я горжусь своим отцом, для меня его служба лучше всякой другой,-- говорила я с одушевлением.

Я рассказала генералу Куцинскому, как мы слышали раз с Огаревым, в дороге, не помню, в Тамбовской или Симбирской губернии, от простого человека, что на Руси только один человек жалеет крестьян; на мой вопрос: как его зовут?--он отвечал: "Его имя слышно далеко, неужели вы не слыхали: Тучков!" -- "Вот наша награда",-- сказала я с жаром [094].

-- Да вы все увлекаетесь,-- возражал генерал Куцинский,-- но вот это-то и вредит вашему отцу; его выставляют как человека вредного образа мыслей, слишком любимого крестьянами; говорят, что он позволяет своему бургомистру сидеть в его присутствии; говорят еще, что он на сходе говорил что-то о религии.

-- Это все мне известно, и я могу это объяснить: отец сажал при себе бургомистра, потому что у последнего болела нога; на сходе он говорил, чтобы бабы давали молока детям, когда отнимают их от груди, потому что во время постов царствует большая смертность между малолетними; в подтверждение своих слов отец повторил слова Иисуса:

"Не то грех, что в уста входит, а то, что из уст выходит". Что же тут предосудительного, что его любят? Это только потому, что он один не грабит в своем уезде, а может, и во всей губернии. Если б все были такие, как мой отец, народ не обратил бы на него особенного внимания.

Мне казалось, что мое увлечение благотворно подействовало на генерала Куцинского.

Он протянул мне руку и сказал с чувством:

-- Я сам из крепостных, дослужился до этих эполет, это бывает очень редко. Благодарю вас, что вы не судили меня по моему мундиру, ведь и в нем можно иногда служить добру. -- сказал генерал Куцинский.

-- Теперь мой черед,-- воскликнула я,-- сделать вам один вопрос: вероятно, и Огарев будет арестован? Скажите правду.

-- Я не имею такого поручения, я не думаю... -- отвечал он.

Я встала, в моих глазах, вероятно, виднелось недоверие к словам Куцинского.

-- Пойдемте в кабинет посмотреть на гиену, радующуюся своей жертве,-- сказала я.

Генерал встал и пошел в кабинет, а я вернулась в зал и постучала в комнату моей матери. Я ей рассказала мое намерение предупредить Огарева и просила ее приготовить для посланного рублей сто. Она одобрила мой план. Я написала несколько слов к Огареву для предупреждения об его вероятном аресте, передала записку и деньги, полученные мною от моей матери, молодому парню, грамотному, из служащих в конторе, Варламу Андрееву, и велела ему ехать на перекладных в Симбирск, к Огареву, не теряя ни минуты и ни с кем не разговаривая.

Все было исполнено в точности.

На большой дороге мой посланный съехался с военным, ехавшим из Пензы по одному направлению с ним. На. станциях они оба требовали скорее лошадей и молча приметили черты друг друга. Конечно, офицер получал скорее лошадей, но тотчас за ним выезжал и Варлам Андреев; магическое слово: "На водку"--мчало его не хуже офицера. Диккенс говорит: "Две тайны рядом сидели в дилижансе, потому что человек для другого человека всегда тайна"; так было и в этом случае: две эти тайны ехали по одному пути, имея одну цель, но не зная о том. Разница была только в том, что, достигнув наконец Симбирска, военный должен был представиться симбирскому губернатору, объявить ему об особом повелении и, взяв с собою губернаторского чиновника особых поручений, ехать с ним отыскивать квартиру Огарева, тогда как мой посланный, прочитав на конверте адрес, взял извозчика и тотчас прибыл в квартиру Огарева, которого разбудил и успел предупредить, подав ему мою записку. "Огарев,-- писала я,-- у нас жандармский генерал, вероятно, арестует и увезет папа в Петербург по особому повелению, готовься к тому же, не теряя ни минуты". Все это было сделано точно, но немного резко, второпях. Нервный припадок был последствием этих известий. Когда Огарев пришел в себя, он стал готовиться в дорогу с ожидаемым жандармским посланником. Писать было некогда, он отослал в Яхонтово то, что ему не нужно было брать в Петербург.

Наконец офицер явился к Огареву в сопровождении чиновника особых поручений губернатора и объявил ему повеление арестовать его и везти в Петербург. Огарев с своею кроткою улыбкою и добродушным видом попросил позволения сделать свой туалет и позавтракать. Офицер охотно согласился и сам позавтракал с ним. Мой посланный стоял еще перед Огаревым, когда офицер вошел; они узнали друг друга, глаза их встретились, и мимолетная улыбка осветила черты офицера.

Грустно мы сели в Яхонтове за стол; отец мой, как всегда с гостями, был очень предупредителен с генералом Куцинским и с Карауловым, но мы трое делали только вид, что обедаем,-- у каждого из нас, было много тяжелого на душе. Когда кончился обед, генерал вежливо попросил позволения осмотреть бумаги и книги отца, но он, видимо, очень неохотно исполнял эту обязанность, тогда как Караулов с любовью (итал.) рылся по всем столам. Потом генерал Куцинский подошел к моему отцу и сказал ему, смягчая по возможности неприятную весть:

-- Теперь нам бы пора в дорогу, Алексей Алексеевич. уж не рано.

-- В Петербург, по особому повелению,-- был ответ генерала Куцинского.

Отец мой скоро собрался; мы обе с матерью помогали укладывать его вещи; только он настоял, чтоб ехать в его кожаной кибитке и взять с собою камердинера, Ивана Анисимова Колоколова. Генерал Куцинский соглашался на все его желания, сел в кожаную кибитку с отцом; на облучке, возле ямщика, помещался жандармский солдат. Наш служащий Иван ехал позади, в кибитке генерала Куцинского.

Уезжая, отец мой много раз повторял:

Оставайся здесь, не бросай дома, Наташа, обещай мне это (франц.), -- говорил он мне. Я молча целовала его руки, потому что чувствовала, что не буду иметь силы исполнить его желание [095].

Едва кибитки скрылись из наших глаз, как мы вернулись в дом, заплаканные, встревоженные. Мы отпустили людей и, оставшись одни, утерли слезы и решили ехать тотчас в Петербург, чтобы узнать их участь, быть может помочь им или по крайней мере разделить с ними то, что судьба им готовила. Maman послала поутру за бургомистром и занялась с ним добыванием материальных средств для нашего отъезда, а я наскоро приготовила восемь писем к сестре в Москву; письма эти должны были высылаться без нас, чтобы ее не тревожить молчанием, так как она в конце февраля должна была родить. Заметив приготовления к скорому отъезду, старая няня наша Фекла Егоровна стала просить нас, чтобы мы ее взяли с собою; она на это имела полное право, потому что была так же убита нашим горем, как и мы сами.

Весть об аресте и увозе моего отца в Петербург быстро разнеслась по уезду: в продолжение нескольких дней, проведенных нами в сборах, по ночам приезжали из многих сел крестьяне -- русские, мордва, татары -- спросить у нас -- правда ли, верно ли это? Мы выходили к ним с матерью и видели их неподдельное горе, слышали их плач; днем они не смели уже ездить к их защитнику. "Неужто враги его погубят? -- говорили они простодушно,-- нет, царя не обманешь, он увидит правду и выпустит Лексея Лексеевича".

Услышав роковую весть, наши ближайшие соседи приехали навестить нас. Они были люди старого закала, грубые, невежественные, обирали своих крестьян, водили дворовых в самотканках и босиком. При нас они ужасались нашему несчастию, но едва мы выходили для приготовления к нашему отъезду, как они говорили нашим служащим:

"И давно бы надо его сослать, ваш барин -- дворянин, а сам все за мужиков! Вот и дошло наконец!"

Наконец, усевшись все три рядом, а буфетчик наш, Александр Михайлов, на облучке, возле ямщика, мы выехали из Яхонтова и на четвертый день, усталые, измученные, прибыли в Москву и остановились в гостинице "Дрезден". Мы тотчас же послали за Сергеем Ивановичем Астраковым, коротким приятелем Огарева и Сатина. Он мог нам передать о состоянии здоровья сестры, которое нас очень тревожило. Хотелось бы тотчас ее видеть, но мы боялись слишком потрясти ее. Астраков тотчас явился, а я, стоя у окна в нетерпеливом ожидании, думала, что за причина, что он очень долго не едет. Тут пошли расспросы с обеих сторон и обмен дурных вестей. Астраков передал нам, что зять мой, Н. М. Сатин, арестован и увезен в Петербург, о чем сестра скрывала в своих письмах, и что 24 февраля у сестры родилась дочь, которую назвали Натальей в честь нас обеих.

Желание увидать сестру еще усилилось от этих известий, но теперь для нее всякое волнение было еще опаснее. Я попросила Астракова узнать в московском кружке, у Кетчера или Грановского, не опасно ли для сестры свидание с нами, и сказать, что если это рискованно, то мы уедем в Петербург, не повидавшись с нею. Но едва Астраков произнес мое имя, как полились враждебные речи: "Она погубила своего отца и Огарева, да и Сатина тоже, а теперь ей мало, приехала сюда, чтобы убить сестру",-- вскричал один из них.

Астраков потерял терпение, наговорил им кучу колкостей и уехал, сказав, что я не поеду к сестре. Тем и кончилась эта бурная конференция друзей московского кружка о моем свидании с сестрою [096]. После Астракова нас навестил лучший друг моего отца, Григорий Александрович Римский-Корсаков. Он вошел печальный и, пожимая наши руки, сказал:

-- В какие времена мы живем! (франц.)

Я отозвала его в другую комнату и сказала ему:

-- Я вас знаю с детства, я вас люблю почти как моего отца, неужели вы можете не иметь уважения ко мне, потому что я люблю женатого человека? Я хочу знать ваше мнение (франц.).

Очевидно, он не ожидал этого вопроса, смутился и отвечал нерешительно:

---- Вы не носите моего имени--это большое несчастье Я встала и положила конец этому разговору. Корсаков желал загладить сказанное им, но я не слушала его речи, а вернулась к моей матери, около которой и села. Корсаков последовал за мною. Тогда явился другой посетитель, не друг, а приятель моего отца, или, лучше сказать, давнишний знакомый его, Иван Николаевич Горскин. На словах он показывал большое участие к нам, но проглядывало какое-то чувство зависти, даже затаенной радости.

-- Вы не должны беспокоиться о них,-- говорил он нам развязно,-- Закревский мне передал, что их ожидает: одного в Вятку сошлют, другого--в Пермь, третьего...

Я не дала ему докончить, я чувствовала, как кровь бросилась мне в голову.

-- Извините меня, Иван Николаевич, если я вас перебиваю, но Закревский едва ли мог вам это сказать, я этому не верю...

-- Но ему сказал генерал Куцинский, который ездил за вашим отцом,-- возразил Иван Николаевич.

-- Едва ли генерал сам знает, а если и знает, то не может ни с кем говорить о государственной тайне; я видела его, он слишком осторожен, чтобы сделать подобную ошибку,-- сказала я сухо.

-- Да, да,-- подхватил обрадованно Корсаков,-- Наталья Алексеевна справедливо заметила, что это все вздор: кто может угадать наказание, когда никому неизвестно, в чем состоит обвинение.

Выходка Ивана Николаевича бросала на него не совсем выгодный свет; посидев немного, он удалился и более к нам не являлся в Москве.

Убедившись, что мы не можем видеться с сестрою, мы поехали в Петербург, не видавшись тоже и с моим дедом, от которого скрывали арест моего отца, потому что дед был в преклонных годах.

В Петербурге, остановившись в гостинице, мы известили о своем приезде дядю Павла Алексеевича Тучкова-младшего, брата моего отца. Мы поделились с ним всеми своими тревожными новостями, погоревали вместе. Он нас ободрял, но сам казался очень печальным по поводу ареста старшего брата, которого он горячо любил. Дядя нашел для нас квартиру, в которую советовал нам скорее переехать, что мы тотчас привели в исполнение.

Константин Дмитриевич Кавелин навещал нас ежедневно; он мне постоянно твердил, что меня скоро арестуют, и очень беспокоился о моих остриженных волосах, уговаривал меня даже носить фальшивую косу, но я не согласилась. Тогда уже начинали обращать внимание на стриженые волоса и на синие очки дам, но настоящих нигилисток еще не было.

Раз Кавелин застал меня перечитывающею последние письма Огарева, которые я носила всегда в кармане. Кавелин пришел в ужас от возможности для меня быть арестованною с письмами в кармане. Он взял их и имел сердечную доброту ежедневно приносить мне их для прочтения. Мне так наскучило слышать от него, что говорят, будто меня непременно арестуют, что я раз с отчаянием воскликнула:

-- Да боже мой, пусть уж лучше арестуют, чем это вечное ожидание!

которым не могла переписываться, тогда как с отцом и зятем я обменивалась письмами; мне тоже очень хотелось, чтобы Огарев узнал, что мы в Петербурге. Типольды пригласили генерала Куцинского, с которым были дружны, и дали мне знать об этом. Мы встретились очень дружески. Я просила генерала Куцинского сказать Огареву о нашем приезде сюда, но он отказывался видеть его наедине, говоря: "Могут думать, что я действую из корыстных целей; все мое достояние -- моя честность; я ни за что не могу подвергнуть ее сомнению".

Тогда я придумала другое: я сняла с пальца золотое кольцо, на середине которого был золотой узел, и подала его генералу Куцинскому, прося его, хоть при свидетелях, перелистывать бумаги в присутствии Огарева так, чтобы обратить его внимание на кольцо; тогда, думала я, он сам отгадает, что я здесь. Генерал Куцинский взял кольцо, надел его на палец и добродушно обещал сделать все возможное, чтобы обратить на него взгляд Огарева; но генералу не суждено было увидать еще раз Огарева в III Отделении.

Раз мы сидели с матерью в небольшой гостиной нашей квартиры. Фекла Егоровна была с нами; она старалась ободрить меня своими простыми, бесхитростными надеждами. В ответ на ее слова я только грустно качала головою. И она и моя мать очень беспокоились тогда на мой счет, потому что со времени ареста моего отца я лишилась почти совершенно сна и аппетита и находилась в каком-то возбужденном состоянии. Вдруг раздался сильный звонок. Я послала Феклу Егоровну посмотреть, кто это, потому что мы никого не хотели видеть постороннего; вошел мой дядя Павел Алексеевич Тучков, который на этот раз весело улыбался. Мне это показалось очень неприятным. Он поздоровался с моей матерью, потом подошел ко мне и, целуя меня, сказал:

-- Я тебе гостей привез, Наташа.

-- Ах, дядя,-- отвечала я с легким упреком,-- ведь я вас просила теперь никого к нам не возить!

Дверь слегка отворилась, и на пороге стоял мой отец, за ним Сатин, потом уж Огарев и моя тетка Елизавета Ивановна Тучкова... Я не могла прийти в себя от изумления, от счастия. Фекла Егоровна, вся в слезах и улыбающаяся, старалась схватить прибывших за руки, чтобы прижать их к своим губам,-- они не давали целовать руки, а целовали ее в щеки. Все вдруг стали необыкновенно веселы, то молчали и глядели друг на друга, то все разом рассказывали и прерывали друг друга. У меня голова кружилась, я чувствовала, как будто была где-то далеко от всего дорогого, в какой-то безлюдной пустыне, и вдруг вернулась домой; о, это чувство такое полное, что можно годы отдать за один час подобный!

Дорогою генерал Куцинский спрашивал иногда жандармского солдата: дает ли он на водку ямщикам?

-- Давал,-- отвечал почтительно жандармский солдат,-- но хуже везут, ваше превосходительство.

которому отец имел большую привычку. Иван ходил по городу не иначе, как между двух жандармских солдат.

Потом отец рассказал нам свидание с графом (впоследствии князь) Алексеем Федоровичем Орловым. Отец занимал в III Отделении две большие комнаты, очень хорошо меблированные, а Огарев и Сатин занимали по одной комнате.

Первым потребовали к Орлову моего отца, потом явились туда и Огарев с Сатиным. Они все трое бросились в объятия друг друга, как после воскресения из мертвых. Граф был очень любезен с ними, объявил им, что они свободны, но сказал отцу, что хотя он тоже свободен, но ехать в деревню не может, он должен жить в Москве или в Петербурге. Отец мой был очень поражен этими словами.

-- За что же это, граф? --спросил он печально-- Мне помнится, помещикам запрещают жить в своих поместьях за жестокое обращение с крестьянами. Я бы желал, чтобы было назначено следствие по этому поводу.

-- А, милый Тучков, вы все тот же ), -- сказал граф Орлов, который был приятелем моего деда, а потому знал коротко и отца моего,-- будьте довольны и этим; вам, конечно, не за то запрещен въезд в имение, скорее наоборот; представили, что вас слишком любят и ценят там -- это все пройдет, уляжется, два года скоро пролетят, может, мы вас и раньше выпустим.

Потом граф обратился к моему зятю и к Огареву:

-- Вы, кажется, знакомы или даже дружны с Герценом? Я должен вас предупредить, что он государственный преступник, а потому, если вы получите от него письма, то вы должны их представить сюда... или... изорвать.

Огарев и Сатин наклонили головы в знак согласия на последнее предложение [097].

Я полагаюсь на вашу аккуратность.

Затем граф повернулся к моему отцу и сказал ему с улыбкою:

-- А какая у вас дочка: провела моего генерала! Мой отец не знал, на что намекает граф,-- вероятно, на то, что я успела предупредить Огарева об его аресте; у него не было найдено никаких компрометирующих бумаг.

Мой дядя, Павел Алексеевич, посоветовал нам оставить квартиру тотчас и переехать на этот последний вечер в гостиницу Кулона. Фекле Егоровне было поручено уложить все наши пожитки. Пока она все собирала, Огарев вышел в другую комнату, снял один сапог и вынул из него стихотворение, написанное им в III Отделении, "Арестант", которое вручил мне; впоследствии оно несколько раз было напечатано [098]. Пока укладывались и переезжали, вечер настал. Быстро разнеслась по городу молва об освобождении наших дорогих узников, и все знавшие их хоть сколько-нибудь спешили в гостиницу Кулона с поздравлениями: тут были и друзья, и родственники, литераторы, генералы: Типольды, Тучковы, Плаутины, Сабуровы, Милютины, а между ними добрейший, благороднейший генерал Куцинский!

-- Ну,-- говорил он решительно,-- пусть думают, что хотят, не мог утерпеть, хотелось посмотреть на вас с Огаревым! Что? Теперь хорошо на белом свете? Да вот кольцо-то надо вам возвратить, мне не пришлось его употреблять -- тем лучше. Ну, познакомьте же меня с Огаревым.

До утра оставалось уже немного времени, кто-то напомнил о необходимости ехать, подали шампанское, и все пили за счастливый исход дела, с пожеланием доброго пути в Москву; все оживились, даже генералы.

Мы выехали из Петербурга счастливые, довольные; мой отец ехал тоже с нами в Москву. Только порою, при воспоминании о том, что отцу не дозволено сопровождать нас в деревню, пробегала какая-то туча, но ненадолго, и бесследно исчезала [100].

"Дрездене", но теперь мы приезжали туда только ночевать; бывали у дедушки, у друзей Огарева и наконец у моей сестры, которую осторожно приготовили ко всем новостям. Теперь бояться нечего было: все близкие были налицо. Мы остались до крестин моей старшей племянницы: четыре пары крестных отцов и матерей были ее восприемниками; в первой паре стоял ее прадед. После этого торжества мы уехали в Яхонтово с mаmап, Огаревым и Феклою Егоровною, а сестра моя от сильных потрясений слегла в постель на полгода; очень может быть, что эта болезнь положила начало той, которая впоследствии свела ее преждевременно в могилу.

В деревне мы наслушались самых разнообразных толков и легенд о наших бывших узниках: не удивлялись тому, что нет моего отца; напротив, не верили, что он свободен, но удивлялись, что Огарев вернулся.

качали головами и тихо утирали слезы; они оплакивали его, как покойника.

Без нас приезжал исправник, рылся в бумагах и книгах отца и увез их полный чемодан; библиотека отца очень пострадала за это время; нам было жаль книг, разных остатков письменных воспоминаний о декабристах; мы придумали спрятать все эти драгоценности в пружины дивана, стоявшего у нас наверху: с неделю старая няня помогала нам переносить наши сокровища по ночам. Мы оторвали у книг крышки и, свернув все трубочками, поместили в диван очень много книг и бумаг; потом, как обойщик, Огарев обтянул пружины холстом, так что ничего не было видно; но моя мать впала в какое-то нервное состояние, ей чудились колокольчики; она входила к нам наверх испуганная, с искаженными чертами лица, говоря бессвязно: "Найдут, найдут!" Напрасно мы пытались ее успокоить. Наше одиночество тоже действовало на нее: соседи к нам не ездили в то время. Действительно, колокольчик теперь всегда означал какую-нибудь неприятность; приезжал становой пристав или исправник прямо в контору узнавать и записывать, кто из соседей был у нас; вот почему и перестали ездить к нам. Раз после такого нервного испуга моей матери Огарев сказал мне печально: "Пожертвуем книгами и бумагами для спокойствия твоей матери! Я серьезно боюсь за нее; ее нервное напряжение все усиливается". Так было решено и исполнено. Моя мать совершенно успокоилась. В продолжение недели Фекла Егоровна по ночам носила книги и бумаги вниз и жгла их в больших печах.

Наконец два года миновали, и отец мой вернулся к нам; всеобщая радость была беспредельна, но долго отец не мог смотреть на свою библиотеку.

В одну из наших поездок в Москву мы узнали, что Марья Львовна Огарева скончалась; тогда мы поехали в Петербург и там венчались [101]. Впоследствии мы поселились в Симбирской губернии, на Тальской писчебумажной фабрике, и прожили там года два [102]; писчебумажное производство мне очень нравилось, но, к несчастию, фабрика скоро сгорела: говорили, что крестьяне желали, чтобы Огарев возобновил ручную фабрику, как было прежде, и потому подожгли ее [103].

В 1852 году Наталии Александровны Герцен не стало [104], а муж ее не переставал звать Огарева, и потому после пожара фабрики было решено, что мы поедем за границу на неопределенное время.

был Павел Васильевич Анненков, который мне не раз о том рассказывал.

В Симбирской губернии мы познакомились с некоторыми интересными личностями, но тогда еще очень молодыми. Огарев был очень любим всеми этими благородными юношами: Кашперов, композитор и впоследствии директор консерватории в Москве [105], Михаил Николаевич Островский, брат писателя, человек весьма умный, уже тогда обнаруживавший большие способности будущего государственного деятеля [106], Бутковский, прелестный юноша... [107]

Для получения паспорта мы приехали в Петербург, часто видались с литературным кружком, особенно с Иваном Сергеевичем Тургеневым, с Павлом Васильевичем Анненковым, с К. Д. Кавелиным и другими [108].

Не без хлопот получили наконец паспорт на воды, по мнимой болезни Огарева, для подтверждения которой Огарев разъезжал по Петербургу, опираясь на костыль,-- но тогда все было по-новому в Петербурге, и для юного правительства, в сущности, было вполне безразлично: едет ли Огарев в деревню, или за границу [109].

Примечания:

"Он... очень расстроился невозможностью легального брака",-- писала Н. А. Тучкова Герцену и его жене весной 1849 г. из Петербурга ("Русские пропилеи", т. IV, стр. 88).

[084] Воспоминания Н. А. Тучковой-Огаревой неточно излагают обстоятельства ссылки И. С. Тургенева в Спасское. Он был выслан "на жительство на родину под присмотр" в связи с некрологом о Гоголе, напечатанном писателем в "Московских ведомостях" 13 марта 1852 г., однако главной причиной его ареста и ссылки явились "Записки охотника". "Это только послужило предлогом,-- писал Тургенев Луи и Полине Виардо 1/13 мая 1852 г.,--... на меня уже давно смотрят косо и потому привязались к первому представившемуся случаю" (И. С. Тургенев, Собр. соч., т. XII, М. 1958, стр. 109).

[085] Рассказ Н. А. Тучковой-Огаревой подтверждается свидетельствами современников о кружке Петрашевского. Ср. в показаниях А. А. Краевского в III Отделении: "... в великую пятницу его гости разговлялись сыром, куличом, ветчиной, как бы в первый день пасхи" (В. И, Семевский, М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы, ч. I, М. 1922, стр. 98). По воспоминаниям П. П. Семенова-Тяньшанского, "в пятницу на страстной неделе он <Петрашевский> выставлял на столе... кулич, пасху, красные яйца и т. п." ("Мемуары", т. I, П. 1917, стр. 196).

[086] В воспоминаниях Н. А. Тучковой-Огаревой, связанных с арестом петрашевцев, несколько сдвинуты события -- петрашевцы были арестованы в ночь на 23 апреля 1849 г., в то время как пасха в том году приходилась на 3 апреля.

[087] Свадьба Н. М. Сатина и Е. А. Тучковой состоялась 27 мая 1849 г.

"С утра тяжелые разговоры, резкие слова, много печали было на сердце, и смятенье, и разлука, и неизвестность, страх новых неприятностей между близкими; наконец все стихло, кареты поданы, Огарев простился прежде и уехал ждать на станцию. Вещи мои были уложены в важах Огарева, но никто из людей не знал этого... Мрачный отъезд, сердце словно камнем придавило... тучи надвинулись, гром загремел, долго, долго он яростно раскатывался, наконец крупный дождь ударил. Папа велел остановиться, мы вышли обе; как прощание описывать -- кто сам испытал, чего стоят первые разлуки, тот, верно, помнит, сколько одно мгновенье вселяет в себя различных страшных дум" ("Русские пропилеи", т. IV, стр. 188).

В наброске, относящемся к 70-м годам, Н. А. Тучкова-Огарева вспоминала:

"Я помню этот день, как будто это было вчера. Мы были тогда в Москве, вернувшись без всякого успеха из Петербурга. В то время только что совершились аресты после Петрашевской истории, и в обществе царствовала страшная паника -- люди задыхались от напряженного состояния.

Дома после долгих и мучительных разговоров было решено, что я уеду с Огаревым в Одессу, а там постараемся переехать на Запад хоть на английском корабле. У Огарева не было пачпорта для заграничного путешествия и никакой надежды получить его. Несколько дней перед этим днем моя сестра венчалась с Ник. Мих. Сатиным в одной из церквей Старой Конюшенной. Я помню, что я ехала в церковь с Сергеем Ивановичем Астраковым. Последний имел тогда большую симпатию ко мне. Дорогой он разговорился, сказал мне, что слышал о наших планах, и, несмотря на дружбу к Огареву, очень отсоветывал мне ехать с ним, говоря, что едва ли чувство ко мне долго продлится в Огареве. Но я отвечала ему просто, что об этом поздно говорить, потому что это давно решено и не может быть изменено, а как отгадать, что готовит судьба? В это время я с такой безумной верой смотрела и на себя и на Огарева. Мои родители собирались обратно в Яхонтово, это было перед постом, называемым Петровки; мой будущий зять не хотел откладывать свадьбу на очень долгий срок, а потому близость забытого поста заставила спешить с свадьбой; метрических свидетельств не было ни у жениха, ни у невесты; кроме того, надо было свидетельство об исповеди,-- хлопот было много. Мой отец, не говоря никому, отправился в какую-то церковь к вечерне и после вечерни объявил священнику, что желает говеть, и выправил свидетельство об исповеди на имя Николая Сатина -- и торжествующий привез его Сатину.

внутри кареты; я рассеянно слушала его слова и благодарила только движением головы. В этот день небо было покрыто черными тучами -- напрасно мы ждали, чтоб гроза прошла,-- она еще не начиналась, но приготовления ее были ужасны. Пришлось выехать -- мы сели все Трое в карету, Елена с мужем провожала нас в другом экипаже. Мы ехали долго к Рогожской заставе, сопровождаемые резкими ударами грома и грозными сверканиями молнии,-- ветер гнал облака пыли по улицам, наконец ударил проливной дождь. Мой отец велел остановиться, еще раз начались прощания, потом я пересела в экипаж сестры -- мои родители продолжали путь к выезду из Москвы, а мы повернули и поехали по противоположному направлению, выехали из Москвы по Варшавской дороге и почти в безмолвии добрались до станции. Там Огарев нас ожидал. Татьяна Алексеевна Астракова с деверем Сергеем Ивановичем приехали тоже нас провожать. Астраков держал в руке букет из белых пахучих цветов, который он мне подал, говоря: "Будьте счастливы или хоть не несчастны". Т. Ал. сказала мне на ухо: "Берегите этот букет, он вам принесет счастье -- Сергей только второй раз в жизни подносит букет!" ("Архив Н. А. и Н. П. Огаревых", стр. 260--261). См. также письмо Огарева к С. И. Астракову из Крыма (1849) -- "Полярная звезда", 1881, кн. II, стр. 22.

"В Константинополь я сбирался съездить, да обстоятельства заставили раздумать",-- писал в связи с этим Огарев Герцену 23 августа 1849 г. ("ЛН", 61, стр. 792).

[090] Вероятно, речь идет об А. И. Соколове, заведовавшем в те годы репертуаром в Одесском театре. Ср. в письме Огарева к Т. Н. Грановскому из Ялты от 28 июня 1849 г.: "Видел в Одессе Соколова и Богданова. С. такой же толстый, добрый и благороднейший из смертных. Дела его, кажется, не в цветущем положении" ("Звенья", I, стр. 149). См. также в мемуарах А. И. Шуберт, "Моя жизнь", Л. 1929, стр. 133--134, 141 и др. С. А. Переселенков без достаточных оснований полагает, что Н. А. Тучкова-Огарева здесь имеет в виду Г. И. Соколова, писателя-историка, чиновника особых поручений при новороссийском и бессарабском генерал-губернаторе, затем инспектора Ришельевского лицея и цензора Одесского цензурного комитета (см. изд. 1929 г., стр. 119). На эту ошибку впервые указал Н. М. Мендельсон (см. "Звенья", I, стр. 150).

[091] Огарев и Н. А. Тучкова провели в Крыму не восемь месяцев, а значительно меньше. Они выехали из Москвы на юг в первых числах июня 1849 г., в 20-х числах июня, после недолгого пребывания в Одессе, прибыли в Крым, а уже в сентябре выехали в Москву и в октябре возвратились в Яхонтово.

[092] Интересные подробности об этом периоде жизни Огарева сохранились в воспоминаниях "Умчавшиеся годы" И. А. Салова, известного беллетриста 60--70-х гг. "Отзывы о нем,-- свидетельствует Салов,-- были крайне для него неблагоприятны: его осуждали, что он занимается такими пустяками, как сочинять стишонки, что это совсем не дворянское дело..." Далее И. А. Салов пишет: "Сатин, так же как и Огарев, не пользовался расположением тогдашнего общества, и про обоих про них отзывы были самые неблаговидные: их осуждали и за писание стихов, и за переводы, и за бороды, носить которые в то время было запрещено" ("Русская мысль", 1897, кн. VII, стр. 5--6). В неопубликованных воспоминаниях Ф. Е. Никольского, служившего одно время управляющим в имении и на винокуренном заводе Сатина, рассказывается, что "друзья жили совершенно замкнуто в своем кругу, всегда занятые чем-нибудь серьезным". "В них не было той барской напыщенности, какую имели другие из их барской среды; все у них было просто, но прилично и без барских замашек". Огарев, замечает Ф. Е. Никольский, не желал бывать нигде "и видеться с теми, с кем бы он не хотел" (цитир. по материалам архива "Литературного наследства").

[093] Он имел обыкновение опускать в стакан воды фарфоровый глаз на ночь; раз, сменив привычного слугу, он лег в постель и велел новому подать себе стакан воды, в который, по обычаю, опустил фарфоровый глаз. Молодой парень все стоял у постели. "Чего ты ждешь?"-- спросил Караулов. "Пожалуйте другой",-- отвечал слуга.

[094] См. также рассказ Н. А. Тучковой-Огаревой об этом эпизоде в записках Т. П. Пассек, т. III, стр. 75 (стр. 310--311 наст. издания).

[095] Арест А. А. Тучкова произошел 22 февраля 1850 г., Огарев был арестован в Симбирске утром 24 февраля 1850 г.

[096] Об отрицательном отношении к Н. А. Тучковой в кругу московских друзей Герцена и Огарева см. в книге: Я. З. Черняк, Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве, М. -- Л. 1933, стр. 157 и сл. "С большей частью людей связи, порванные внутренне, разрываются и географически",-- писал Огарев Герцену еще 5/17 июля 1849 г. из Крыма ("ЛН", 61, стр. 788).

[097] Ср. в воспоминаниях И. В. Селиванова, также привлекавшегося по этому делу,-- "Р. ст.", 1880, кн. VI, стр. 301 и сл.

"Арестант" было впервые опубликовано в "Полярной звезде" на 1857 г., кн. III, затем вошло в сборники "Стихотворения Н. Огарева", Лондон, 1858, "Лютня", вып. I, Лейпциг, 1869.

[099] Об обстоятельствах ареста Н. П. Огарева, А. А. Тучкова и Н. М. Сатина в 1850 г. см. в названной выше книге Я. 3. Черняка, там же приведены документы из дел III Отделения. В частности, опубликовано донесение генерала А. А. Куцинского от 5 марта 1850 г. (стр. 460--462), в котором содержится упоминание о Н. А. Тучковой: "... девица 21-го года, по-видимому очень бойкая и с резкими, мужскими замашками". .

[100] В ноябре того же года это запрещение с А. А. Тучкова было снято (см. "Русские пропилеи", т. IV, стр. 125).

[101] М. Л. Огарева умерла в Париже 28 марта 1853 г., но Огареву это стало известно в августе 1853 г., в связи с чем его свадьба с Н. А. Тучковой состоялась лишь в конце 1853 г.

[102] О первых годах совместной жизни с Огаревым в России Н. А. Тучкова-Огарева подробно рассказывает в наброске, озаглавленном "Моя исповедь",-- см. "Архив Н. А. и Н. П. Огаревых", стр. 261--263.

"развязал нам руки; беспечные, равнодушные к деньгам, мы почти радовались освобождению от дел". "Зато мы скоро будем с Герценом",-- во время пожара сказала она Огареву, и он "улыбнулся и махнул рукой" ("Архив Н. А. и Н. П. Огаревых", стр. 258).

[104] Н. А. Герцен умерла 2 мая 1852 г. Огарев тяжело пережил это известие; в неопубликованном письме к М. Н. Островскому от 29 мая 1852 г. он писал: "О себе я скажу, что... убит горем и страдаю невыносимо. Если я кого любил, как сестру, и если меня любили, как брата, так это была только она" (ИРЛИ).

[105] В. Н. Кашперов в 60-х г. был профессором Московской консерватории.

[106] Упоминание о М. Н. Островском, впоследствии министре государственных имуществ, в "Р. ст." (стр. 79) было опущено и замене но буквами "NN".

Письма Огарева к В. Н. Кашперову и М. Н. Островскому см. в "Звеньях", VI, стр. 364--377.

от 27 сентября 1852 г.: "Я должен признаться, что питаю Слабость к Грибовскому... В нем есть что-то светлое, что я люблю, и что-то юное, что мне напоминает, что и я был молод" ("Звенья", VI, стр. 370). И. С. Тургеневу Огарев в декабре 1856 г. писал о Грибовском, что "это одна из милых, светлых личностей, возбуждающих симпатию" ("Современник", 1913, кн. VI, стр. 13).

[108] О пребывании Огаревых в Петербурге в ноябре 1855 г. -- январе 1856 г., в ожидании заграничного паспорта, см. в письмах Н. А. Тучковой-Огаревой к родным в "Русских пропилеях", т. IV, стр. 141--146.

[109] В тексте "Р. ст." далее шло следующее примечание за подписью "Ред.":

"Одновременно с А. А. Тучковым и Огаревым был арестован и отвезен в Петербург, в марте 1850 г., Илья Васильевич Селиванов, весьма образованный пензенский помещик, бывший в должности уездного предводителя, впоследствии судья, председатель палаты, талантливый писатель ("Провинциальные очерки"). Селиванов был арестован в Москве и поездку совершил в одном кортеже с А. А. Тучковым, под конвоем того же прекраснодушного генерала Куцинского. Арест и поездка в Петербург и пребывание в III Отделении для покойного И. В. Селиванова окончились так же благополучно, как и для Тучкова, Огарева и Сатина. И. В. Селиванов подробно рассказал этот эпизод из своей жизни в своих воспоминаниях, напечатанных в "Русской старине", изд. 1880 г., т. XXVIII, стр. 299--316".

С незначительным изменением это примечание было перепечатано в отдельном издании 1903 г. (стр. 89--90).