Тучкова-Огарева Н.А.: Воспоминания
Глава VIII

ГЛАВА VIII

"Колокол" продолжал издаваться, успех его все возрастал. Иногда приезжали русские студенты, ехавшие учиться в Германию. Не зная ни слова по-английски, они ехали в Лондон дня на два нарочно, чтобы пожать руки издателям "Колокола". Они привозили рукописи, которые, впрочем, начинали доходить до Герцена и путем почты из Германии. Вероятно, русские путешественники сдавали их на почту в разных германских городах. Содержанием рукописей были иногда жалобы на несправедливые решения суда, или разоблачение каких-нибудь вопиющих злоупотреблений, или желание какой-нибудь необходимой реформы,--обсуждались чисто русские вопросы. Герцен и Огарев часто читали вслух присланные статьи, и когда они, по выраженным в них взглядам, не могли быть напечатаны в "Колоколе",-- издавались отдельно маленькими брошюрками под названием; "Голоса из России" [129].

В это время русские стали приезжать все чаще в Лондон для свидания с Герценом. Тут были и люди, сочувствовавшие убеждениям двух друзей хоть отчасти, как <барон Андрей Иванович Дельвиг> [130], князь Долгоруков,

Черкасский и много других, всех не вспомнишь; но были и такие, которые приезжали только из подражания другим. Вообще, в наступившее царствование все, что силой удерживалось при Николае I, ринулось за границу, как неудержимый поток. Ехали учиться в Германию или Швейцарию, ехали советоваться с докторами в Вену, Париж и Лондон, и наконец ехали потому, что это было теперь дозволено каждому. Помню один странный случай, который нас очень поразил.

Один приезжий русский офицер, по имени Раупах, рассказывал, как он бежал из Крыма, потому что там страшные злоупотребления. Через неделю он поселился недалеко от нас и пришел с француженкой, которую рекомендовал как свою жену. Они были оба очень любезны; но меня неприятно поразило, что оба нападали на наше юное правительство [131]: при моей горячности я не могла не остановить их. "Удивляюсь,-- сказала я,-- вашим жалобам на царя; насколько я знаю, строгости в это время относились только к недобросовестным личностям, которые сами заслуживали кару".

После этого Раупах не возобновлял этого разговора. Уходя, он пригласил Герцена и Огарева на обед, который был великолепен, по отзыву наших. Раупах имел всю обстановку очень богатого человека. Через некоторое время, развертывая русскую газету, Герцен прочел, что офицер тот бежал из Крыма, захватив с собой ящик с полковой суммой; кража была крупная. Pay паха уже не было в Лондоне, он уехал в Америку.

В этом же доме был у нас посетитель в том же духе, как Раупах, но почему-то Герцен принял его один в гостиной, так что прочие члены семьи не видали его. Он поразил Герцена своим щегольским, безукоризненным костюмом и палевыми перчатками. Был раза два у Герцена и назвал ему свою фамилию (теперь не помню ее). Он рассказывал Александру Ивановичу, что намерен пожить в Лондоне, чтоб заняться изучением какого-то вопроса; но это показалось не серьезно Герцену, потому что этот господин не расспрашивал, как осуществить этот план, а говорил о будущих занятиях весьма неопределенно. Два месяца спустя Герцен прочел в "Теймсе", что этот господин арестован за делание в Лондоне фальшивых русских ассигнаций и приговорен судом к каторжной работе, кажется, на десять лет.

Герцен был в большом негодовании, что подобные личности старались сблизиться с ним. Но трудно было ему быть осмотрительным с новыми знакомыми, потому что все русские приезжали без рекомендации и большею частью вполне не известные ему. Господин в палевых перчатках напоминает мне забавный анекдот Луи Блана. Однажды в Лондоне является к нему незнакомый господин, который представляется как французский изгнанник, потерпевший за родину, и просит его высокого покровительства. Лицо его было крайне несимпатичное; он бойко, развязно сказал свое имя. Луи Блан, знавший имена многих второстепенных революционных деятелей, не мог вспомнить этого имени и высказал это просящему. "В каком же деле вы были замешаны?" -- спросил он. -- "О! не трудитесь вспоминать,-- отвечал его собеседник,-- вероятно, вы никогда и не слышали моего имени, хотя я тоже протестовал против общественных законов, собственности и пр.,-- я был приговорен за кражу со взломом... и бежал!"--Луи Блан не мог удержаться от смеха в глаза протестующего.

Приезжали к Герцену и "крем" купечества и промышленности, между которыми помню г-на и г-жу Каншиных. Он казался вполне бесцветной личностью и приехал с женой отчасти для ее здоровья, отчасти -- чтоб посмотреть на Герцена. Она была высокая, видная, полная молодая женщина с мелкими, красивыми чертами лица, вероятно неглупая, но страшно занятая собой.

Приезжали и люди вполне порядочные, развитые, сочувствовавшие Герцену. Между ними один только в эту эпоху меня глубоко поразил своей благородной, немного гордой наружностью, цельностью, откровением своей натуры. Это был Иван Сергеевич Аксаков. Он знал Герцена еще в Москве. Тогда они стояли на противоположных берегах. Читая во многих заграничных изданиях Герцена о разочаровании его относительно Запада, Аксаков, вероятно, захотел проверить лично, ближе ли стали их взгляды, и убедился, что они -- деятели, идущие по двум параллельным линиям, которые никогда не могут сойтись...

В продолжение нескольких дней Герцен и Аксаков много спорили, ни один не считал себя побежденным, но у них было обоюдное уважение, даже больше, какая-то симпатия, какое-то влечение друг к другу; так они и расстались бойцами одного дела, но с разных отдаленных точек [132].

Раз, часов в десять утра, раздался звонок, на который никто не обратил внимания, кроме Герцена, который, слыша свое имя, произнесенное много раз по-русски, и обычный ответ Francois: "Господина нет дома" (франц.), положил конец этому диалогу, попросив незнакомца войти в гостиную. Перед Герценом стоял небольшого роста человек, лет тридцати пяти, в русской синей поддевке, из-под которой виднелась красная рубашка, в шароварах и русских сапогах, с мелкими, но некрасивыми чертами лица. Небольшие серые живые глаза бойко всматривались в Герцена.

-- Это вы, Александр Иванович,-- сказал он наконец,-- я тебя узнаю по карточкам.

Герцен был в восторге от этого нового посетителя; он позвонил и велел Francois позвать Огарева и нас всех. Это был настоящий крестьянин, теперь не помню, из какой губернии. Он пробыл у нас с неделю; мы не знали, чем занять дорогого гостя, так мы все обрадовались, увидав русского крестьянина. Но в сущности в нем мало было хорошего. Он ничем не интересовался, кроме разгула, показывал мужчинам фотографическую карточку, где он был представлен у ног какой-то красавицы. Герцен дал ему сына в проводники по Лондону, чтоб он мог осмотреть хоть бегло все, что особенно замечательно в городе. Напрасно мы ждали их до полночи и дольше, наши туристы не являлись. Герцен был весьма недоволен этим: его сыну никогда не случалось ночевать вне дома. Уходя спать, Герцен сказал Francois:

"Когда бы мой сын ни позвонил, скажите ему, чтоб он зашел ко мне!" Потом мы все разошлись по своим покоям. На другой день, часов в одиннадцать, виновные позвонили. Герцен принял крестьянина довольно холодно и сказал ему, что он напрасно не прислал Сашу хоть поздно вечером. Крестьянин принял добродушно-лукавый вид и стал уверять, что побоялся беспокоить поздно вечером, но что они ночевали в его номере. Саша упорно молчал, потупив голову. Потом крестьянин нам сам рассказывал, что он уже сидел в Клиши (Тюрьма в Париже.) (Прим. автора.) за долги, что он любит развеселое житье и не знает сам, когда попадет в Россию! Зачем он приезжал в Лондон, осталось тоже для нас загадкой.

находил, что рюмка очень мала. Иностранцы восклицали с ужасом:

"Что он делает, ведь он обожжет себе глотку!" (франц.) Но замечали с удовольствием, что никакого вреда не последовало русскому крестьянину; напротив, он любезно улыбался, и глаза его весело блистали.

Когда он ходил по лондонским улицам, мальчишки бегали за ним, дивясь его костюму и крича: Русский!" А он бросал им горсть серебра, снимал картуз и кланялся им с улыбкой [133].

Между приезжими из России были также и люди науки. Помню двух профессоров, которые прочли даже несколько лекций в нашем доме: Каченовского [134] и Павлова [135]. Последний был, кажется, профессором истории в Киевском университете. Это была умная, даровитая личность, но, вероятно, надломленная гнетом той эпохи, которую так ярко характеризует Никитенко в своем дневнике [136]. Лекции Павлова были превосходны, увлекательны; но в разговоре он производил тяжелое впечатление психически больного. Он был мрачен и говорил постоянно о том, что за ним следят и что это его ужасно утомляет. Сначала Герцен старался его разуверить в этом, говоря, что в Англии это немыслимо; однако он вскоре заметил, что это была мания у Павлова. Последний прожил довольно долго в Лондоне, жалуясь постоянно на преследования русского правительства, и под этим впечатлением оставил Англию. Полагаю, что он недолго прожил в своей ипохондрии, но когда он мог оторваться от воображаемой действительности, он говорил увлекательно об исторических моментах, великолепно разработанных им.

Не могу вспомнить теперь, с кем приезжал в это время еще очень молодой профессор А. Н. Пыпин. Герцен уже знал его по его статьям; он был приятно поражен прекрасной, симпатичной наружностью молодого профессора. Сын Герцена сопровождал его по Лондону и с удивлением рассказывал о том, что молодой ученый предпочитал шумным удовольствиям большого города разговаривать с трехлетним ребенком квартирной хозяйки и от души смеялся его выходкам. Слушая этот рассказ, Герцен сказал сыну: "Что ты говоришь, Саша, меня вовсе не удивляет; выражение его лица прекрасно, в нем сказывается высоконравственная чистота" [137].

Воспоминания толпятся в беспорядке в моей памяти; хочу рассказать об Иване Ивановиче Савиче, о котором я уже говорила и который невольно возбуждал такой юмор в Александре Ивановиче. В это время денежные обстоятельства Савича стали поправляться. Он не давал уже уроков всего на свете, как прежде: французского, немецкого языков, рисования, чистописания, истории и не знаю чего еще. Мало-помалу он сделался комиссионером по части каменного угля, покупаемого нашими пароходами. Дела его пошли хорошо; он уже не ел сомнительной пищи, продаваемой на лотках, и не питался одним картофелем, как бывало. Бедные изгнанники! Они все изведали этих блюд; только самые даровитые и настойчивые из них завоевали себе наконец достойную их деятельность. Так сделали профессор медицины Девиль, Саффи, Таландье и некоторые другие.

Савич сблизился с несколькими англичанами, с которыми имел теперь дела, и часто благочинно проводил с ними праздники, а у нас редко бывал по воскресеньям; поэтому мы были крайне удивлены однажды его ранним появлением в воскресенье. Даже в его наружности произошла некоторая перемена: он имел вид чинный и немного сдержанный, очевидно, выработанный не без труда для англичан. Но как только разговорится с соотечественниками, не может утерпеть, чтоб минутами не подниматься на кончики пальцев или не припрыгнуть иногда, как каучуковый мячик. Герцен никогда не мог говорить с ним серьезно или победить в себе непреодолимое желание потешиться над ним: все в Савиче возбуждало в нем насмешливое расположение духа, даже прическа. У Савича были тонкие темные волосы, которые плохо слушались гребня и как-то странно торчали.

В это утро Иван Иванович Савич застал нас в столовой, мы собирались завтракать и ждали только Огарева. Поздоровались, поговорили; потом Герцен окинул беглым взглядом всю фигуру Савича и стал уверять его шутя, что он по наружности стал чистый англичанин, только прическа еще не промышленного англичанина.

-- Позвольте мне, дорогой Иван Иванович, дотронуться до вашей головы,-- сказал Герцен.

Савич был тоже в хорошем настроении, он нагнул немного голову к сидящему за столом Герцену.

-- Боже,-- воскликнул последний, слегка прикасаясь пальцами до головы Савича,-- ведь это не волосы, право, Савич, это мездра! Как это должно быть тепло,-- продолжал он серьезно.

Но Савич, обидевшись, выпрямился и сказал в ответ:

-- Вы, Александр Иванович, насмешник; вы над всем смеетесь. Вот Николай Платонович, он добрый, добрый... а вы насмешник, над всем смеетесь...

-- Нет, право, только над тем, что смешно,-- возражал Александр Иванович, едва удерживаясь от смеха.

В дверях показался Огарев. Савич радостно бросился к нему, целуя его, по своему обычаю, в плечо.

-- Вот он, -- говорил восторженно Савич, -- добрый, милый, любящий, ни над кем не насмехается.

-- Я хотел, милый Николай Платонович, поговорить о важном для меня деле с вами обоими, но с ним невозмож-. но,-- говорил Савич, указывая с досадой на Александра Ивановича. Последний имел вид школьника, пойманного на месте преступления. Огарев посмотрел на него с упреком.

-- В чем же дело?-- спросил Николай Платонович у Савича.

-- Пойдемте в сад,-- отвечал наш соотечественник,-- я вам все обстоятельно расскажу.

Но Огарев, увлекаемый Савичем, был уже в саду и не слыхал последних слов Александра Ивановича, который не начал завтракать без ушедших. Мы сидели за столом и невольно поглядывали на разговаривающих в саду. Они ходили вдоль всего сада тихими шагами, возвращаясь к дому и опять удаляясь от него; видно было, что разговор был весьма серьезный. Огарев внимательно смотрел на Савича, который горячо что-то рассказывал; иногда, увлекаясь, он забегал вперед; тогда Огарев поневоле останавливался. Видно было, как Савич то хлопал его по плечу, то поднимался на кончики пальцев, то слегка припрыгивал; наконец они пошли скорыми шагами и вошли в столовую.

-- Александр,-- сказал Огарев,-- Иван Иванович желает с нами посоветоваться; в двух словах, вот в чем дело. По своим делам ему нужно бы съездить в Россию, но, как ты знаешь нерешительный характер Савича, он немного опасается; по-моему, нечего, это хорошее дело; что ты скажешь?

-- Конечно, хорошее,-- согласился Герцен,-- но прежде позавтракаем, а после за стаканом эля или вина поговорим обстоятельно.

После завтрака, оставшись одни, они перешли к практической стороне вопроса; говорили, что Савич должен съездить к посланнику и спросить его, может ли он (Савич) получить паспорт для поездки в Россию. Оказалось, что Савич был уже у посланника, что тот обещал справиться в России о том, есть ли что-нибудь против почтенного гражданина всей Российской империи Савича, и велел ему побывать через месяц за ответом.

-- Я был у посланника,-- вскричал Савич,-- ответ получен, препятствий нет никаких, но я боюсь, можно ли верить?..

-- Да чего вы боитесь?-- возразил Герцен с нетерпением.

-- Как чего, вам легко говорить,-- вскричал живо Савич,-- мой двоюродный брат...

-- Знаю, знаю, да вам-то что,-- отвечал, смеясь, Александр Иванович. --Ах, Савич,--продолжал он, шутя,-- возьмите паспорт, а я бы с ним съездил вместо вас в Петербург; только жаль, что наши прически не совсем сходны, у меня почти ничего нет на голове, а у вас лес, мездра; посмотри, Огарев, ведь это прелесть.

-- Ну, будет вам, Александр Иванович, вы все смеетесь; впрочем, вы москаль, а я хохол, москали и хохлы всегда друг над другом смеются,-- говорил Иван Иванович, стараясь сохранить хорошее расположение духа.

Наконец Савича так ободрили, что он решился ехать в Россию и простился с нами.

-- А жутко,-- говорил он, останавливаясь в дверях.

-- Полноте, не вернитесь опять с полдороги,-- кричал ему вслед Герцен.

Недель шесть спустя, Иван Иванович Савич вернулся из Петербурга. На другой день поутру он явился к нам. Несмотря на неурочный час его посещения, мы все собрались слушать его рассказы о Петербурге. Он казался в восторге, обнимал то Герцена, то Огарева; целовал их в плечо то того, то другого. Останавливался, отходил подальше и издали как будто любовался ими. "Да,-- говорил он таинственно,-- я там только узнал... да, да..."

-- Что вы там узнали? -- спросил Герцен. -- Вы меня озадачиваете. Не поручили ли вам наблюдать за мной, что вы так на меня смотрите?

-- Нет, не то, вы все шутите,--отвечал Савич, и, подойдя к Герцену, он сказал ему вполголоса: -- Там я узнал, кто вы.

-- А здесь не знали, вот что! -- возразил Александр Иванович, смеясь.

-- Да, не знал! Там я узнал, что вы -- великий человек! -- воскликнул Савич с одушевлением.

Сделалось неловкое молчание, но Герцен первый прервал его:

-- Полноте, Савич, расскажите лучше, что делается в Питере, что говорят.

-- Да, да, я сам хотел рассказать, да не умею, не знаю, с чего начать; ну, так и быть, начну с моего приезда.

радушно, просил даже переехать к нему, но я из деликатности оставил все-таки. номер за собой; впрочем, я в нем только ночевал. Господин Р. помог мне разыскать тех из моих родственников и знакомых, которые оказались в Петербурге. Он меня записал гостем в разных клубах, возил в оперу, в русский театр и прочее, у меня не было ни одной свободной минуты. По средам вечером у господина Р. собиралось много посетителей, он меня познакомил со всеми. У моих родных и давнишних приятелей были обеды для меня и для коротких знакомых и приемные дни, то есть вечера, на которые собиралось, как всегда у нас, пестрое общество: чиновный мир, военные, крупные индустриалы и интеллигенция, как теперь говорят, и со всеми я знакомился. Все обращались со мной очень любезно и внимательно везде на вечерах. Многие обменивались со мной визитными карточками и просили к себе. Но везде, поговорив со мною об Англии, преимущественно о Лондоне, все поодиночке спрашивали о вас с необыкновенным интересом. Я не приготовился к подобным вопросам и сначала так оробел, что просто... не сердитесь на меня, голубчик Александр Иванович, отказался от вас... говорю: "Помилуйте, я коммерческий человек, где мне с такими людьми знаться, как он",-- боюсь и имя-то громко сказать. Все улыбнулись и отошли в сторону, наконец и господин Р. начал меня ободрять наедине: "Что вы, Иван Иванович, не потешите этих господ? Им интересно от вас слышать о нашем изгнаннике; вы, верно, боитесь шпионов,-- будьте покойны, эти господа их сами боятся: ведь сознайтесь, Иван Иванович, вы знаете Герцена? Ну, не лукавьте хоть со мной",-- говорил он убедительно. И я сознался ему, только под большим секретом. Поехал домой и один подумал еще, что делаю величайшую глупость, что тут нет ничего опасного. На следующий день, не помню, у кого это было, я сознался, что знаю вас, даже коротко знаю. Что тогда было -- и не знаю, как рассказать,-- говорил Савич, одушевляясь все более,-- все подходили ко мне, человека по три зараз -- не более,-- вероятно, чтоб меня не пугать.

-- Милый Иван Иванович, скажите, как он смотрит, доступен? -- говорил один.

-- Очень просто себя держит,-- отвечаю,-- принимает очень радушно, как истинный русский.

-- Ах, Иван Иванович,-- говорит другой,-- как вы счастливы, как бы охотно с вами поменялся; и вы видите его, когда хотите?

-- И мне бы небезвыгодно поменяться, ваше превосходительство,-- отвечаю с почтительной улыбкой.

Другой, еще важнее, подходит и, право, со слезами на глазах, похлопывая меня по плечу, говорит: "Вы знаете ли, кто Герцен, милый Иван Иванович?"

-- Кажется, надворный советник,-- говорю я робко.

-- Великий человек! Вот кто он! -- изволил сказать его сиятельство и отошел, чтобы скрыть свое волнение.

И все стали меня приглашать наперерыв, и везде только об вас и разговору; меня на руках носили и все из-за вас, дорогой Александр Иванович. Ну, и наслушался я там диковинных анекдотов о вас. Пожалуй, вы не поверите, а все это истина.

-- Что же такое? -- спросил Огарев.

-- Много рассказывали, много изумительного,--сказал Савич. -- Говорили, например, что было приказано переследовать некоторые дела, неправильный ход которых был обличен в "Колоколе"; верите ли вы этому? А между тем это правда! Дело князя Кочубея с управляющим, в которого князь выстрелил, наделало много шума, с тех пор как подробный рассказ этого дела появился в печати [138]. Все удивляются, что в Лондоне известно то, о чем в Петербурге еще не слыхали. Незнакомые ваши друзья и почитатели просили меня передать вам на память от них некоторые безделицы, долженствующие напоминать вам родину: серебряный лапоть (пепельница), золотой бурачок для марок,-- последний, кажется, от. Кокорева, который тоже восхищен вашей деятельностью,-- чернильницу из серого мрамора, большую вазу из горного сибирского кристалла [139]. Эти последние вещи сделаны в Сибири, и те, которые делали их, знали, для кого они назначены. Каково! -- вскричал Савич. --"Поднесите ему эту чернильницу от русских, гордящихся им,-- говорили мне, отдавая ее,-- чтобы он более писал; мы все ждем появления "Колокола" с нетерпением, наши взоры обращены к Альбиону. Скажите ему, что в административных сферах говорят об освобождении крестьян, это его порадует, и в этой важной мере есть и его участие",-- продолжал Савич.

-- Я недаром ездил в Петербург; дела делами, а ведь я бы ни за что не поверил всему этому, если б сам не был очевидцем такого горячего энтузиазма к вам. -- И, говоря это, Савич поднялся на кончики пальцев.

"Колоколе" был помещен рассказ о весьма некрасивом поступке одного придворного (я забыл имя). Последний номер "Колокола" подается государю, то есть положен на его письменный стол. Когда NN увиделся с государем в продолжение дня, он спросил его величество, обратил ли он внимание на рассказ в последнем номере "Колокола" относительно такого-то придворного? Государь отвечал, что этого нет или не заметил, и взял последний номер "Колокола", лежащий на письменном столе. NN нашел в своем номере место, о котором говорил его величеству. Они сличили оба номера "Колокола", которые оказались тождественные; только в экземпляре государя рассказ о придворном был выпущен. "Ваше величество,--сказал NN,--и в Петербурге "Колокол" издается, но только исключительно для вашего величества". И оба улыбнулись, но государь был недоволен, открывши такой наглый обман.

-- Говорят,-- продолжал Савич,-- что лица, занимающие высокие посты и пользовавшиеся большим доверием государя, испросили у его величества позволение получать "Колокол", в котором находятся иногда нужные для них сведения, и государь не раз разрешал эти просьбы [140].

В числе желающих получать "Колокол" для служебной пользы был между прочими мой дядя Павел Алексеевич (младший), тогда московский генерал-губернатор; государь согласился на его желание.

Раз был странный случай у дяди за обедом, на котором присутствовало много посторонних лиц. Какой-то господин (по-видимому, отчаянный катковист) стал громко нападать на Герцена и Огарева. Слыша его неприличную выходку, Тучков сказал: "Я не знаю Герцена; что же касается до Огарева, то я бы вас просил не говорить о нем в таких выражениях в моем присутствии, потому что он мне племянник". Урок был хорош, господин этот никогда более не возобновлял подобного разговора.

Мой дядя был прямой, откровенный человек. Он любил государя Александра Николаевича и относился к нему с полной искренностью. Перед назначением дяди в Москву царь хотел назначить его в Варшаву, но дядя убедительно просил его величество избавить его от этого высокого поста.

"Моя мать полька,-- говорил Тучков,-- там я буду чувствовать себя в ложном положении, государь; лучше желаю служить вам в России, где вы назначите".

В эпоху, о которой я говорю, сын Свербеева навестил Герцена. Свербеев приезжал с женой, дочерью декабриста Трубецкого [141]. Декабристы были тронуты, что Герцен первый заговорил о них. Дети их стали приезжать к Герцену из чувства признательности, а из самих декабристов Герцен видел, кажется, только князя Волконского в Париже, не помню в каком году; только слышала, что они показались друг другу очень симпатичными [142].

Вскоре после посещения Свербеева был у нас Николай Михайлович Щепкин [143], и потому я не могу вспомнить, который из них рассказывал Герцену странный случай, бывший с Михаилом Семеновичем Щепкиным.

Дирекция московского театра поручила последнему получить в Петербурге следующие ей деньги от казны. Приехав в Питер, Щепкин не замедлил заняться данным ему поручением, но недели проходили за неделями, а денег он не получал. Ему назначали дни, часы; он аккуратно являлся, но администрация придиралась к какой-нибудь неисполненной формальности, чтоб остановить следуемую уплату.

"Если я завтра опять не получу денег, то мне остается только обратиться в "Колокол" и ехать обратно в Москву".

другой- день в назначенный час явился и, к своему великому удивлению, получил тотчас все деньги [144].

Я слышала много таких рассказов, но большую часть из них перезабыла.

Когда минул год нашему пребыванию в Лондоне (весной 1857 года), Огарев получил через русское посольство вызов в Россию. На эту бумагу он отвечал статьей в своей газете, говоря, что остается за границей, потому что чувствует, что может приносить более пользы своему отечеству оттуда, чем в пределах империи. Полгода спустя мы прочли в русских газетах, что Огарев изгоняется навсегда из пределов России [145].

Между многими русскими художниками, занимавшимися в Италии, был замечательный живописец Иванов. Он провел полжизни безвыездно в Риме, работая, если не ошибаюсь, двадцать восемь лет над одной картиной ("Явление Иисуса Христа Иоанну Предтече". (Прим. автора.

Когда он задумал вернуться в Россию, он сперва приехал в Лондон, нарочно чтоб повидаться с Александром Ивановичем Герценом, и привез ему в подарок фотографию с своей картины, уже отправленной в Петербург, где он намеревался поднести ее государю Александру Николаевичу [147]. Судя по этой фотографии, это должна быть замечательная картина; она давно уже в Румянцевском музее. В ней были представлены необыкновенно живо разнообразные типы еврейского племени. Некоторые лица были очень красивы и выразительны, особенно Иоанн Креститель. Но фигура Иисуса, видневшаяся вдали, производила мало впечатления. Русские, видевшие эту картину и понимающие живопись, передавали Герцену, что, кроме изящных контуров всех фигур, дышащих истиной, картина Иванова замечательна еще необыкновенно ярким колоритом. Иванову было уже за пятьдесят лет; он казался очень добродушен, но привычка к одиночеству и к усидчивой работе придавала выражению его лица какую-то сосредоточенность и задумчивость; вообще, он был молчалив. Его привела в Лондон давнишняя, заветная мысль. Так как внимание русского общества в то время было всецело привлечено к Герцену и к лондонским изданиям, Иванов постоянно слышал о Герцене даже от художников и вообразил, что Герцен может один разъяснить ему мучающую его задачу. Вот в чем она состояла.

-- В продолжение нескольких веков христианской религии идеалы ее были руководящей мыслью искусства: оно воспроизводило все выдающиеся моменты ее истории, она была оплотом искусства,-- говорил Иванов, удрученный, убитый как бы кончиной близкого ему человека,--теперь же все изменилось, общество стало равнодушно к религии, мистическая сторона ее ослабла; какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне одушевлять искусство,-- говорил он, бросая на Герцена вопрошающий взгляд,-- на что оно будет опираться, где новые идеалы?

Герцен слушал его внимательно; наконец он ответил ему:

-- Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за его постоянное совершенствование, за вечный прогресс; вот где должна быть нынешняя руководящая мысль для искусства; тут тоже есть и жертвы и мученики,-- воспроизводите выдающиеся явления этой мрачной истории [148].

Герцен был необыкновенно рад великому художнику; даже страдание его, истекающее из отвлеченной мысли, было очень симпатично Александру Ивановичу. Иванов провел около недели в Лондоне и не раз обедал в Laurel-hous'e; но, кроме того, Герцен пригласил его на обед в какой-то хороший лондонский ресторан. Александр Иванович был мастер заказывать обеды, придумывать что-нибудь особенное. Например, он всегда заказывал один из двух характеристических английских супов: из черепахи или из бычачьих хвостов, которые были новостью для русских путешественников [149].

Александр Иванович взял особую комнату в ресторане. Кроме Иванова, тут были: Тхоржевский, Чернецкий и не помню кто из русских путешественников, находившихся тогда в Лондоне, и все наше семейство. Обед был очень оживлен; помню, что все были в очень хорошем настроении и очень одушевлены. Были горячие тосты за благо России, за ее преуспеяние, процветание, за русских художников, и много других тостов.

В этот же год приезжал в Лондон молодой человек, по фамилии Бахметев; кажется, он был уроженец Симбирской губернии. Некрасивый, робкий, молчаливый, он казался жалким, одиноким, заброшенным. Только гуляя вдвоем с Герценом, он разговорился наконец. Рассказал ему, что он уехал навсегда из России, что все там безотрадно, безнадежно; а главное, он уехал от родных, он не мог вспомнить о них спокойно и говорил: "Только желаю уехать подальше, подальше от родных".

Потом он расспрашивал Герцена о цели, для которой Александр Иванович печатает "Колокол" и прочие издания. Герцен отвечал ему в коротких словах, что это была с детства его и Огарева заветная мысль: служить своей родине, и вот в Лондоне эта мечта наконец осуществилась.

-- Типография мне стоит в год десять тысяч франков,-- отвечал он,-- иногда мои издержки окупаются, а иногда наоборот; это для меня довольно безразлично, потому что я свободно могу располагать такой суммой.

-- Извините, что я вас так расспрашиваю,-- сказал Бахметев,-- это потому только, что если типография не коммерческое предприятие, то я хочу вам оставить двадцать тысяч франков на ваши издания и другие общие дела. Вот видите,--продолжал Бахметев,--у меня всего пятьдесят тысяч, вам оставлю двадцать тысяч, а тридцать тысяч возьму с собой и уеду на Маркизские острова, где буду в коммуне жить по-братски с людьми.

-- Не делайте этого,-- возразил Герцен с жаром,-- не уезжайте на Маркизские острова, осмотритесь прежде, вы увидите сами, каковы и здесь люди. Не спешите, ведь и тут не все безотрадно и безнадежно; какое братство,-- вас ограбят и убьют; и мне не давайте этих двадцати тысяч франков, мне решительно их не нужно. Может, со временем вам встретится человек, который будет в них нуждаться для какого-нибудь полезного дела, а у меня хватает средств на типографию.

Но Бахметев был настойчив, упрям, он ни йоты не переменил в своем решении и говорил резко и в то же время сквозь слезы, как ребенок: "Не делайте мне возражений, это давно мною решено. Вы не имеете права отказать в принятии двадцати тысяч франков от меня, ведь я даю их на полезное дело, обещайте взять их".

По возвращении домой Герцен, после обеда, долго толковал с Огаревым о предложении Бахметева. Николай Платонович смотрел на пожертвование Бахметева несколько иначе, чем Александр Иванович.

-- По всему, что ты говоришь, Александр,-- сказал Огарев,-- видно, что Бахметев имеет настойчивый характер. Он решил употребить на общее дело почти половину своего состояния; по мне, лучше тебе взять эти деньги, чем кому-либо другому.

-- Если я возьму их,-- отвечал Герцен,-- то с тобой вместе и с тем, чтоб употреблять на общие дела только проценты, а капитал сберегу для него, если он когда-нибудь вернется; ведь с его неопытностью его наверное оберут, хоть бы сам-то уцелел. Однако я постараюсь отклонить его от его безумного предприятия.

На другой день, часа в четыре, Бахметев приехал к нам в Laurel-hous'e. Сначала Герцен оспаривал его проекты, представлял ему всю их несостоятельность, старался его убедить, что его мечты неосуществимы, что едва ли он найдет нынче таких чистых личностей, которые, как первые христиане, откажутся от блага мира сего и будут жить в братской любви друг к другу. Но Бахметев не допускал никакой критики, а сказал только в ответ:

франков, о которых мы с вами вчера говорили.

-- Хорошо,-- сказал Герцен,-- я возьму их, но только вместе с Огаревым и с тем, чтоб употреблять на общие дела только проценты, а капитал будет храниться для вас у Ротшильда на случай вашего возвращения. Вы увидите, что я вам правду говорил, но вы молоды, немного самонадеянны, не хотите слушать советов. Забыл вам сказать, что мы вам напишем расписку и оба подпишемся.

-- Зачем, зачем,-- вскричал Бахметев,-- мне не нужно никакой расписки, я вам верю.

Но Герцен возразил, что иначе не возьмет денег, и расписка, подписанная обоими друзьями, была вручена Бахметеву, который на другой день поехал с Герценом в лондонскую контору дома Ротшильда (Капитал Герцена находился в парижском доме Ротшильда, и все счеты производились с этим банком. (Прим. автора.) были немало удивлены, заметя, что Бахметев пересчитывает каждый сверток, и глядели на него с вопросительной улыбкой. Наконец Герцен сказал ему, что это не принято и что банки никогда не обсчитывают. Видя всеобщее внимание, обращенное на него, Бахметев послушал Александра Ивановича и перестал проверять аккуратность банка. За исключением двадцати тысяч (Герцен отправил их немедленно в парижский дом Ротшильда и до 1868 года употреблял только проценты на общие дела. (Прим. автора.), которые он вручил Герцену, наш соотечественник, войдя в свой номер, уложил все свертки в большую простыню, в которой находились его белье и пожитки. Потом завязал простыню накрест двумя узлами, но заметно было, что в простыне есть что-то очень тяжелое. Видя это, Герцен предложил Бахметеву купить саквояж, на что последний ни за что не согласился, уверяя, что это ненужная роскошь.

С мучительным чувством опасения за него, Герцен взял для него билет на железную дорогу и проводил его в дальнее и, по неопытности, небезопасное путешествие.

С тех пор мы ничего не слыхали о нем. Вероятно, предположения Герцена сбылись, и бедный Бахметев был ограблен и убит, может быть даже прежде, чем достиг Маркизских островов [150].

[129] Сборники "Голоса из России" выходили в 1856--1860 гг.; всего вышло девять выпусков.

[130] В "Р. ст." (1894, кн. IX, стр. 82) и в отд. издании 1903г. (стр. 111) упоминание барона А. И. Дельвига было опущено; между тем А. И, Дельвиг был назван в подзаголовках главы.

Барон А. И. Дельвиг посетил Герцена в Лондоне в марте 1858 г., см. его воспоминания об этих встречах в книге: А. И. Дельвиг, Полвека русской жизни, т. II, M. --Л. 1930, стр. 80--82. Вторично А. И. Дельвиг был у Герцена в ноябре 1860 г.

[131] В начале царствования Александра II не было никаких преследований за политический образ мыслей.

"Письмах в редакцию "Дня" ("День", 1863, No 19; см. также "Сочинения" И. С. Аксакова, т. II, M. 1886, стр. 114).

[133] Речь идет о посещении Герцена русским крестьянином Плесковым в феврале -- апреле 1858 г. "Русский крестьянин, конечно, самоё значительное явление из России после прибытия Огарева,-- шутливо писал Герцен M. Мейзенбуг 3 марта 1858 г. -- Это -- очень, очень ос-новательный малый" (перевод с нем.). Позже Герцен разочаровался в нем.: "... я их очень недоволен,--писал он M.. Мейзенбуг 26 апреля 1858 г.,--он понятия не имеет о том, как надо себя вести, но зато страшно упрям" (перевод с франц.). По словам Герцена, Плесков был очень занят в Лондоне, так как служил "в большом коммерческом деле" (письмо к М. Мейзенбуг от 8 марта 1858 г., перевод с англ.).

[134] Д. И. Каченовский был у Герцена в начале апреля 1858 г. "Он очень умный и дельный человек",-- писал Герцен М. К. Рейхель 8 апреля 1858 г. Вторично Д. И. Каченовский посетил Герцена в мае 1859 г. К его научной деятельности Герцен относился весьма сдержанно, причисляя Каченовского к ученым-схоластам, оторванным от жизни, типа Вагнера из "Фауста" Гете (см. письмо к сыну от 7 февраля 1860 г.).

[135] О приезде в Лондон П. В. Павлова Герцен сообщал в письме к М. Мейзенбуг от 25 марта 1858 г.

"Дневник" А. В. Никитенко был впервые опубликован в "Русской старине" в 1888--1892 гг.; в 1893 г. вышло в свет отдельное издание (в трех томах).

[137] А. Н. Пыпин посещал Герцена в 1858 и. 1859 гг.; см. его воспоминания о лондонских встречах в книге "Мои заметки", М. 1910, стр. 118--121.

[138] Имеется в виду публикация в "Колоколе" (л. 7 от 1 января 1858г.), по материалам И. С. Тургенева, сообщения о том, как князь Л. В. Кочубей стрелял в своего бывшего управляющего И. Зальцмана и добился заключения его в тюрьму. После выступления "Колокола" дело было пересмотрено, однако Кочубей остался безнаказанным.

[139] Вероятно, речь идет о картине А. П. Боголюбова "Апофеоз "Колокола" и "Полярной звезды" (1860). "Говорят, что картина превосходна,-- писал Герцен сыну 13 февраля 1860 г. -- Русские художники хотят впоследствии поднести ее мне". Вскоре картина была доставлена Герцену (см. его письмо к Н. А. Герцен от 23 июня 1860 г.).

Вещи другие , о которых идет речь, находятся у сына Герцена, равно и картина, подаренная его отцу русским художником.

[140] Воспоминания Н. А. Тучковой-Огаревой, посвященные И. И. Савичу, в "Р. ст." и в издании 1903 г. подверглись ряду цензурных сокращений и изменений.

Об И. И. Савиче см. также "Б и Д", часть VII, глава "Апогей и перигей" ("1862"); рассказ Герцена весьма близок к страницам записок Н. А. Тучковой-Огаревой (с той разницей, что он говорит о брате Савиче, взятом "по делу Шевченки",-- см. прим. 5-е к главе VII, стр. 324 наст. изд.).

[141] О приезде в Лондон жены Н. Д. Свербеева, 3. С. Трубецкой, см. в письме Герцена к М. Мейзенбуг от 26 апреля 1858 г.: "Безмерно много русских. Приехала дочь князя Трубецкого, родившаяся на каторге и проведшая всю жизнь в Иркутске; это живое предание 14 дек<(абря> было полно для нас самого высокого интереса" (перевод с франц.).

[142] Герцен встречался с С. Г. Волконским в Париже в конце июня--начале июля 1861 г., об этих встречах он писал в четвертом письме цикла "Писем к будущему другу" (1864) и в заметке, посвященной смерти декабриста ("Колокол", л. 212 от 15 января 1866 г.). См. также Т. П. Пассек, т. II, стр. 416-- 417, Н. В. Шелгунов" Воспоминания, М. --П. 1923, стр. 110.

[144] Этот эпизод Герцену стал известен" очевидно, из письма И. С. Тургенева от 7 января 1858 Г. (см. "Письма Ив. С. Тургенева и К. Дм. Кавелина к Ал. Ив. Герцену", Женева, 1892,стр. 116). О столкновении М. С. Щепкина с тогдашним директором императорских театров Гедеоновым Герцен рассказал в очерке-некрологе "Михаил Семенович Щепкин", 1863; см. также "Б и Д", часть VII, глава "Апогей и перигей" и письмо Герцена к М. Мейзенбуг от 15 января 1858 г.

[145] Требование возвратиться на родину было предъявлено Огареву весной 1859 г.; в л. 46 "Колокола" от 22 июня 1859 г. было напечатано его письмо к Александру II с отказом приехать в Россию. "Здесь, в Лондоне,-- писал он,-- я полезнее моему отечеству, чем бы я мог быть дома". По высочайшему повелению было начато дело, закончившееся только в конце 1860 г. Огарев был лишен всех прав состояния и осужден на вечное изгнание из пределов государства.

[146] Над картиной "Явление Христа народу" А. А. Иванов работал в 1837--1857 гг.

[147] Это неточно: в статье-некрологе "А. Иванов" (1858), посвященной преимущественно встрече с Ивановым в Лондоне в сентябре 1857 г., Герцен писал: "Выезжая из Рима, Иванов послал мне фотографию своей картины; она залежалась в Париже и пришла ко мне вместе с вестью о его кончине".

[149] В "Р. ст." (стр. 96) далее шел текст, опущенный в отд. издании 1903 г.:

"Кстати, вспоминаю особенность английской жизни. Дома англи-чане никогда не едят супа, вероятно потому, что упомянутые два супа требуют множества ингредиентов и большое кулинарное знание. За завтраком у них подают иногда бульон (beef-tee). Обыкновенный обед их состоит из двух блюд: жареной или разварной рыбы и жареного на вертеле мяса; отварной очищенный картофель неизменно, иногда первое блюдо заменяется каким-нибудь мясом, покрытым тестом, пай, когда пай делается из вареных яблок, то подается в конце обеда; кроме того, пудинги всевозможных сортов. Но возвращаюсь к моему рассказу".

[150] О П. А. Бахметеве и его "фонде" см. "Б и Д", часть VII, глава <("Молодая эмиграция", а также в сообщении Н. Анциферова "Из архива Герцена" -- "ЛН", 41--42, стр. 526--528. Дальнейшая судьба Бахметева неизвестна до сих пор.