ГЛАВА XI
Переезд в Лондон. -- Новое помещение. -- Несостоявшаяся свадьба А. А. Герцена. -- Русский шпион. -- Доктор Девиль. -- И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой. -- Известие в Лондоне об освобождении крестьян в России. -- Похороны "Колокола".
Вскоре прислали из Лондона теплую одежду для меня и для моей малютки, и я решилась оставить Швейцарию и возвратиться в Лондон, несмотря на холод. Когда я пришла по обыкновению к г-же Фогт и стала ей рассказывать о моем намерении ехать в Англию зимой, она покачала головой. Ей не нравился этот проект; кроме того, она привыкла к нам, особенно к моей малютке, и ей жаль было расстаться с нами.
-- Нет,-- говорила она,-- по-моему, не так надо бы сделать: вам следует остаться здесь зиму, а весной Огарев или Герцен приедет за вами.
-- Но это немыслимо,-- возражала я,-- Огарев страдает такой болезнью, которая не позволяет ему ехать одному; а Герцен едва ли рискнет проехать через Германию, а через Францию ему тоже нельзя ехать. Стало быть, никто за мной не может приехать, и лучше, чтоб я ехала сама.
Я привела в исполнение это крайне необдуманное намерение, и, к счастию, моя дочь вынесла без болезни переезд из Швейцарии в Лондон через Париж, куда мне писали заехать к Малььиде Мейзенбуг, с которой жила маленькая Ольга Герцен. Моя малютка имела к ней большую привязанность, и все наши хотели, чтоб дети свиделись хоть ненадолго.
Переезд в Англию был труден, потому что было необыкновенно холодно. Наконец мы приехали вечером в Лондон. Герцен и Огарев встретили меня на железной дороге; моя маленькая дочь их узнала, и обоюдная радость была бесконечна [195].
Кеб, взятый нами у дебаркадера, остановился перед домом, стоящим отдельно; это был Orseth-house (Westburn terrace Wybleton). В этот дом переехали без меня [196]. Наташа Герцен находилась дома, и с ней вроде наставницы была англичанка miss Reeve, очень умная и образованная девушка средних лет. Читая некоторые сочинения Герцена, которые были переведены по-английски, miss Reeve написала Герцену сочувственное письмо и таким образом познакомилась с ним.
Orseth-house был дом в пять этажей, окруженный глубоким рвом. Внизу была кухня с принадлежащими к ней помещениями и с комнатой для повара. В следующем этаже находилась столовая и возле две просторные комнаты, где жили miss Reeve и Наташа. Оба эти этажа были ниже улицы. В третьем помещались: передняя с входной дверью с улицы, рабочий кабинет Герцена, очень просторный и большой салон, где стояло фортепиано, было два камина и только два окна; салон был не очень светел. Наверху находились три комнаты. В самой большой жил Огарев, потому что эта комната служила ему также рабочим кабинетом; рядом моя комната, где я жила с моей малюткой, и далее комната Герцена. Выше, т. е. в пятом этаже, были комнаты для женской прислуги, невысокие, маленькие, но светлые и чистые. В каждой стояла железная кровать, стул, столик, умывальные принадлежности.
Вскоре после моего возвращения в Англию к нам приехал Александр Александрович Герцен с своей невестой и с ее семейством. Она провела недель шесть у нас в доме, а родные ее жили отдельно. Я только потому упомянула об этом событии, что оно обрисовывает так хорошо характер Герцена. Хотя он был очень недоволен предстоящим браком, но когда Эмма Урих приехала к нам с женихом, Герцен принял ее очень радушно, обращался с ней очень ласково, словом, был с ней как с дочерью. Родители ее возвращались в Америку, мы их просили оставить Эмму у нас в доме, чтоб она привыкла к строю, к взглядам семьи; это было тем возможнее, что Александр Александрович ехал в морское путешествие с Карлом Фогтом на целые шесть месяцев. Но мать не согласилась на это предложение, говоря, что у нас нет никого строгого в доме и что мы Эмму непременно избалуем; и Эмма должна была сопровождать своих родителей в Америку. Так как жених и невеста были очень молоды, время, разлука охладили их чувства, и брак этот не состоялся.
Герцен мне рассказывал, что во время моего отсутствия г-жа 0'Конелль, занимающаяся живописью и вовсе незнакомая ему, написала ему письмо и спрашивала его, не согласится ли он дать ей пять сеансов, потому что она очень бы желала сделать его портрет. Когда он пришел первый раз, она приняла его очень любезно, сказала ему, что много слышала о нем и, занимаясь живописью, желает сделать его портрет для потомства. Каждый раз, как Герцен приходил, оканчивая сеанс, она благодарила его, говоря, что это большая честь для нее. Это была женщина лет пятидесяти. Дальнейшая участь портрета Герцена, сделанного ею, мне неизвестна [197].
Когда мы жили в Orseth-hous'e, русские почти ежедневно являлись к Герцену; не мудрено было проникнуть и шпиону. Помню, как к нам приехал один господин, по фамилии Хотинский, который рассказывал, что будто был на днях на русском корабле, где моряки, узнав, что он был уже у Герцена, сделали ему овацию. Хотинский остался ночевать на корабле, и ему, вместо подушки, положили под голову "Полярную звезду" и "Колокол". Когда я сошла вечером в гостиную, мне пришлось тоже протянуть руку Хотинскому: но какое-то предчувствие подсказало мне, что его следует остерегаться. Отвечая уклончиво на его вопросы относительно присутствующих соотечественников, я передала Герцену мои опасения. Он отвечал на это: "Действительно, лицо его очень несимпатично". Несколько дней спустя, получено было из Петербурга письмо, в котором предупреждали Герцена, что г-н Хотинский, о котором шла речь, служит в Третьем отделении. Узнав обо всем этом, итальянские революционеры поручили двум лицам из своей среды постоянно и повсюду следовать за г-ном Хотинским, которому этот бдительный надзор, вероятно, не понравился, потому что он вскоре окончательно оставил Англию [198].
По возвращении моем в Лондон время шло обычным порядком; каждое воскресенье собирались эмигранты разных стран и некоторые неосторожные соотечественники. Наш доктор Девиль бывал чаще, чем прежде, и казался очень предупредителен, что было совсем не в его характере. Раз Герцен собирался на вечер с Наташей, кажется, к Мильнергисон. Это случилось при Девиле, который, слыша, что Герцен посылает Жюля за каретой, предложил свою, и так настоятельно, что Герцен наконец согласился воспользоваться его любезностью. Уступая просьбам Девиля, Герцен сел с Наташей в карету, а Девиль сел на козлы, возле кучера. На другой день мы посмеялись над переменой в характере Девиля. Несколько дней позже, кажется в ближайшее воскресенье, Девиль был опять у нас и в разговоре со мной выразил надежду, что и я поеду когда-нибудь прогуляться в его карете с Наташей и с моей малюткой и что он намерен заказать четырехместную карету, вместо двухместной, для того чтоб нам было просторнее сидеть в ней. Он сказал, что желает иметь желтую карету. На эти слова Огарев возразил, что, по его мнению, желтый цвет нейдет для экипажа. Тогда Девиль пристально посмотрел на Огарева, ища какой-то тайный намек в этом безразличном замечании.
Девиль становился все страннее, по моему мнению, и втайне я начинала находить, что желтый цвет идет к нему.
Вскоре Девиль нас еще более удивил: он имел объяснение с Герценом и просил руки его дочери, тогда еще очень молоденькой девочки, тогда как Девилю было за сорок лет. Крайне удивленный этим предложением, Герцен благодарил его за честь, но отвечал, что Наташа так молода, что и не думает о браке.
После этого объяснения болезнь Девиля стала еще резче обозначаться. Мы кончили тем, что велели Жюлю не принимать его; но Девиль дарил и упрашивал прислугу, и Жюль, не понимая, как важно в иных случаях послушание, впускал Девиля, подвергнув раз жизнь Герцена опасности.
Однажды утром резко позвонили; это был Девиль. Увидав его в передней, Герцен попросил его в салон. "Л,-- сказал Десиль,-- я узнал, что вы дома, сегодня утром я хотел было вас убить, потом хотел застрелиться, теперь раздумал,--продолжал он, целуя Герцена. --Вы, может, не верите, взгляните, вот заряженный револьвер". Он его вынул из кармана и показал Александру Ивановичу.
-- Теперь я опять добрый, счастливый и хотел бы видеть всех людей счастливыми.
Насилу Герцен уговорил его возвратиться домой.
В то время Юрий Николаевич Голицын очень бедствовал, но был на свободе; не помню, был ли он выпущен на поруки. Я сказала Огареву, что желала бы познакомиться С приехавшей с ним Юлией Федоровной, потому что она была очень одинока и должна была вскоре родить. Она мне очень понравилась своим музыкальным талантом и приводила меня в удивление, играя Бетховенские сонаты наизусть. Мы разговорились об ее положении, и я спросила, кого она намерена пригласить в качестве доктора, так как в Англии ученых акушерок тогда не было. Она отвечала мне, что Юрий Николаевич хотел пригласить Девиля, потому что с англичанином ей невозможно было бы объясняться.
Мне было весьма неприятно слышать это, но я не решалась высказать ей мои опасения относительно Девиля и слишком мало ее знала, чтоб давать ей советы. Я сказала только Юлии Федоровне, что для себя намерена пригласить Пристлея.
Вскоре, испросив у Наполеона III позволение о въезде в Париж для свидания с больной дочерью Ольгой, Герцен отправился с Наташей в Париж [199]. Во время его отсутствия мне доложили раз, что его спрашивает французский аптекарь Жозо. Я велела ответить, что Герцен в Париже; тогда Жозо попросил меня принять его по важному делу. Я пригласила его в салон; он сел против меня, извиняясь, что обеспокоил меня.
что-нибудь странное за последнее время в нашем уважаемом друге?
Я молчала, обдумывая, как отвечать на такой неожиданный вопрос. Поняв, вероятно, мое затруднительное положение, Жозо продолжал:
-- Будьте уверены, что это останется между нами. Видите, я буду тоже вполне откровенен с вами. Несколько недель тому назад у моей служанки заболела нога так сильно, что она не могла почти ступить. Когда доктор Девиль заехал по обыкновению в аптеку, я попросил его взглянуть на больную и прописать ей лекарство, на что он согласился очень охотно, осмотрел ногу и прописал рецепт. Проводив и поблагодарив доктора, я отправился в аптеку с рецептом и там развернул его. Это был набор слов по-латыни, из которого не выходило никакого смысла. Через несколько дней является в аптеку посланный от больного с подобным же рецептом, подписанным доктором Девилем. Что же мне делать!?
Мы обязаны исполнить немедленно предписание медика, а предписания доктора Девиля бессмысленны, вредить же репутации доктора разглашением моих замечаний я не желал бы; доктор Девиль такой прекрасный человек. По всему этому я желал спросить у вас, не замечал ли господин Герцен или господин Огарев что-нибудь странное, особенное в их приятеле, докторе Девиле?
Я отвечала, что действительно странности доктора Девиля в последнее время обратили внимание обоих друзей, что они предполагают какую-то внезапную болезнь у доктора и что в настоящее время доктор Девиль нас более не пользует. Жозо сказал, что, стало быть, его предположения оправдались, встал и раскланялся.
На другой день поутру, но уже не рано, явился князь Юрий Николаевич Голицын и просил меня навестить Юлию Федоровну, если можно, тотчас. В пять часов поутру, рассказывал князь Голицын, он ездил сам за Девилем, который обещался быть немедленно у больной; однако время шло, а его все не было. Наконец, в исходе девятого часа, он явился с каким-то господином, на вид очень порядочным и хорошо одетым, и, к удивлению Юрия Николаевича, прошел с ним прямо в спальню Юлии Федоровны. Голицын поклонился незнакомцу и спросил его:
-- Вы, вероятно, тоже доктор?
-- О нет,-- отвечал тот с каким-то отчаянием в голосе,-- я вовсе не медик; проводите меня, пожалуйста, отсюда, пока доктор не смотрит на нас; я вам расскажу, как я сюда попал.
Юрий Николаевич исполнил желание говорящего. Когда они вышли в сад, незнакомец сказал ему:
-- Я шел задумчиво по Regent street, двухместная карета меня обгоняет, мужская голова высовывается из кареты, и незнакомый мужчина в очках зовет меня по-французски. "Monsieur, monsieur,-- кричал мне господин из кареты,-- во имя чести, я требую, чтоб вы остановились". При этих словах я поспешно подошел к остановившейся карете. "Чем могу быть вам полезен?" -- спросил я. "Поедемте со мной, не отказывайтесь, вы все узнаете после; вы должны быть моим свидетелем, нам некогда терять время; во имя чести, поедемте!" Я сел в карету, и мы приехали сюда; более я ничего не знаю; прощайте и извините мой неуместный визит,-- сказал незнакомец, кланяясь, и удалился.
-- Юлия Федоровна,-- говорил князь Голицын,-- хотела о чем-то спросить доктора, но он ее не слушал, он говорил ей: "Попробуйте мои волосы; не правда ли, как они мягки, а это потому, что я читаю библию, что и вам советую делать".
Видя, что Девиль не занимается больной, а только беспокоит ее своими пустыми речами, я пригласил его напиться со мной кофе. Когда мы вошли в столовую, все было уже на столе. Доктор сел, рассеянно пил, потом спросил:
-- Князь, что мы пьем?
-- Кофе,-- отвечал я, улыбаясь его рассеянности.
-- Вы меня отравили,-- вскричал он,-- я сейчас же об этом заявлю полиции!--встал и уехал.
-- Не знаю,-- говорил смеясь Юрий Николаевич,-- доносил ли он полиции на меня, или нет. Что же с ним? Он в самом деле с ума сошел; жаль его, он был хороший доктор и прямой человек. Однако я заговорился,-- прибавил князь Голицын,-- надо сходить поскорей хоть за английским доктором; будьте так добры, посидите немного у нас, вы хоть будете переводчицей, а то Юлия ни слова не знает по-английски.
Я пошла к ним и взяла свою малютку, которая играла весь день в их саду с своей няней. Вечером я сходила домой, чтоб уложить свою маленькую дочь, потом возвратилась к Юлии Федоровне. Добрая miss Reeve обещала никуда не отлучаться до моего возвращения. В полночь у Юлии Федоровны родился сын; поздравив ее, я поспешила отправиться домой. Князь Голицын проводил меня, но, к счастью, мы тотчас встретили полицейского, которого я просила достать мне карету, чтоб вернуться поскорей домой. Полицейский поднес к губам свисток и издал пронзительный звук. Вскоре послышался стук приближающейся кареты. Когда она подъехала, он меня усадил в нее и сказал, сколько следует заплатить.
После последних похождений Девиля у князя Голицына для всех знакомых доктора было несомненно, что он психически болен. Но, несмотря на это, он продолжал ежедневно принимать больных, пока не случилось какому-то горячему лорду заехать к Девилю, чтоб попросить его дать ему что-нибудь от зубной боли. Девиль окинул его насмешливым взглядом и сказал:
-- Я вам советую надеть кринолин.
Лорду не понравилась такая неуместная шутка, он пришел в неописанный гнев и довел до сведения начальства, что доктор Девиль сошел с ума, а между тем принимает ежедневно больных.
Последствием этого заявления было то, что ежедневный прием больных у Девиля прекратился. Вскоре слухи о болезни доктора дошли и до его брата, который просил, чтоб брат его, доктор Девиль, был освидетельствован, а на имущество его было бы наложено запрещение. Когда несколько докторов съехались в квартире Девиля для освидетельствования его и прибывшие стали задавать ему разные вопросы, Девиль лукаво улыбнулся.
-- Господа,-- сказал он,-- вы приехали свидетельствовать меня; я помню, мне приходилось тоже делать то, что вы делаете нынче, задавать те вопросы, которые вы мне ныне предлагаете. Ну что же, спрашивайте, я буду отвечать.
Доктора сконфузились и стали опровергать его догадки, но доктор Девиль стоял на своем:
Действительно, все эти предположения сбылись. Доктора Девиля отправили с полицейским во Францию, где тот должен был сдать его в дом умалишенных.
Оригинально, что сам Девиль учил полицейского, к кому обращаться и как его сдать. Вскоре Девиль окончил там жизнь [200].
По возвращении из Парижа Герцен рассказывал очень много о декабристе Волконском, который показался ему очень симпатичен [201]. Двоюродный брат Герцена, Левицкий, сделал тогда превосходную фотографию с Герцена в сидячем положении, облокотившегося на стол. Фотография эта уцелела у меня; я думаю, она очень известна в России.
После долгих лет разлуки в Париже Герцен впервые встретился с своей кузиной, Татьяной Петровной Пассек. Он много передавал о своем свидании с ней; говорил, что Яковлевы дурно поступили с ней, что они завладели ее частью; потому, когда Татьяна Петровна Пассек нуждалась в деньгах, он давал ей, сколько она хотела, и никогда не спрашивал обратно. В мнениях он очень расходился с другом юности. Татьяна Петровна Пассек была религиозна и находила в монархическом правлении спасение для своей родины.
Они спорили горячо, каждый крепко отстаивая свои убеждения, и расстались с улыбкой, сознавая, что только могила умиротворит их крайние взгляды, но что, пока они живы, они будут борцами противоположных лагерей [202].
Вскоре после приезда Герцена из Франции к нему приехали гости, которые нас всех очень интересовали: Иван Сергеевич Тургенев и Лев Николаевич Толстой. Первого мы знали давно, привыкли к его капризам и маленьким странностям; последнего мы видели в первый раз.
Незадолго до отъезда из России Огарев и я читали с восторгом "Детство", "Отрочество", "Юность" Толстого, его рассказы о Крымской войне. Огарев постоянно говорил об этих произведениях и об их авторе.
Приехав в Лондон, мы спешили поделиться с Герценом рассказом о новом, необыкновенно даровитом писателе. Оказалось, что Герцен читал уже многое из его сочинений и восхищался ими. Особенно удивлялся Герцен его смелости говорить о таких тонких, глубоко затаенных чувствах, которые, быть может, испытаны многими, но которые никем не были высказаны. Что касается до его философских воззрений, Герцен находил их слабыми, туманными, часто бездоказательными.
"Толстой у нас в доме",-- думали мы с Наташей, и спешили в гостиную, чтоб взглянуть на замечательного соотечественника нашего, которого читала вся Россия. Когда мы вошли, граф Толстой о чем-то горячо спорил с Тургеневым. Огарев и Герцен тоже принимали участие в этом разговоре. В то время (в 61-м году) Толстому было на вид около тридцати пяти лет; он был среднего роста, черты его лица были некрасивы, маленькие серые глаза исполнены какой-то проницательности и задумчивости. Странно только, что вообще выражение его лица никогда не имело того детского добродушия, которое виднелось иногда в улыбке Ивана Сергеевича и было так привлекательно в нем [203].
Когда мы вошли, начались обыкновенные представления. Конечно, Толстой и не воображал, с каким трепетом мы пожали его руку и не говорили даже с ним, а только слушали его разговоры с другими. Он ездил к нам ежедневно. Спустя несколько дней, стало очевидно, что как писатель он гораздо симпатичнее, чем как мыслитель, потому что он был иногда нелогичен; сторонник фатализма, он часто имел горячие споры с Тургеневым, в которых они говорили друг другу весьма неприятные вещи. Когда споры прекращались и Толстой был в хорошем настроении, он пел, аккомпанируя себе на фортепиано, солдатские песни, сочиненные им в Крыму во время войны:
Как восьмого сентября
Нас нелегкая несла
Горы занимать, горы занимать... --
и другие подобные песни [204].
Слушая его, мы много смеялись, но, в сущности, было тяжело слушать о всем, что делалось тогда в Крыму,-- как бездарным генералам вручалась так легкомысленно участь многих тысяч солдат, как невообразимое воровство достигло высших пределов. Воровали даже корпию и продавали ее врагам, а наши солдаты терпеливо умирали.
В 61-м году, незадолго до освобождения крестьян, раз Герцен получил по городской почте письмо от русского, который просил позволения представиться ему. Письмо это было написано просто, но с достоинством, и не без орфографических ошибок. Герцен отвечал, как всегда, что рад видеть русского. Вскоре явился молодой человек и объяснил, что он крестьянин с. Промзина, Симбирской губернии, по фамилии Мартьянов. Он был высокого роста, стройный блондин, с правильными чертами лица, выражение которого казалось немного холодным, насмешливым и исполненным собственного достоинства. Он занялся какими-то переводами и прожил в Лондоне довольно долго. Сначала Герцен относился к нему несколько недоверчиво, но вскоре характер Мартьянова так обрисовался резко, что немыслимо было подозревать его в шпионстве. Мартьянов отличался необыкновенно прямым нравом и резко определенным воззрением: он веровал в русский народ и в русского земского царя.
Вообще, Мартьянов не был особенно разговорчив, но иногда говорил с большим увлечением.
Он любил детей, часто разговаривал с моей малюткой и, уезжая, подарил ей на память черные бусы из высушенных семян какого-то кавказского растения. Я сберегла ей эти бусы, и она, уже большая, носила их и хранила.
Грустно сознавать, что этот вполне верноподданный русский погиб. После освобождения крестьян, польских демонстраций и русского умиротворения Польши Мартьянов решился возвратиться в Россию. На границе он был задержан и сослан в Сибирь. За что, он не знал [205]. Но я забегаю вперед, а мне придется говорить еще о нем.
Слухи об освобождении крестьян наконец подтвердились, перестали быть слухами, сделались истиной, великой и радостной правдой. Читая "Московские ведомости" в своем рабочем кабинете, Герцен пробежал начало манифеста, сильно дернул за звонок; не выпуская из рук газету, бросился с ней на лестницу и закричал громко своим звучным голосом:
-- Огарев, Натали, Наташа, да идите скорей! Jules первый прибежал и спросил:
-- Monsieur a sonne? (Вы звонили?)
Жюль смотрел на Герцена с удивлением и удовольствием.
-- У вас очень веселый вид),--сказал он.
-- Да, я думаю, --отвечал рассеянно Герцен.
В одну минуту мы все сбежались с разных сторон, ожидая что-то особенное, но по голосу Герцена скорей хорошее. Герцен махал нам издали газетой, не отвечал на наши вопросы о том, что случилось; наконец вернулся в свой кабинет, и мы за ним.
-- Садитесь все и слушайте,-- сказал Герцен -- и стал нам читать манифест. Голос его прерывался от волнения; наконец он передал газету Огареву и сказал:
-- Читай, Огарев, я больше не могу.
Огарев дочитал манифест своим спокойным, тихим голосом, хотя внутри он был не менее рад, чем Герцен; но все в нем проявлялось иначе, чем в Герцене.
Потом Герцен предложил Огареву идти вместе прогуляться по городу: ему нужно было воздуха, движенья. Огарев предпочитал свои уединенные прогулки, но на этот раз он охотно принял предложение своего друга. В восемь часов вечера они вернулись к обеду. Герцен поставил на стол маленькую бутылку кирасо; мы все выпили по рюмке, поздравляя друг друга с великой и радостной вестью.
-- Огарев,-- сказал Герцен,-- я хочу праздновать у себя дома, у нас, это великое событие. Быть может,-- продолжал он с одушевлением,-- в нашей жизни и не встретится более такого светлого дня. Послушай, мы живем как работники, все труд, работа,-- надо когда-нибудь и отдохнуть и взглянуть назад, какой путь нами пройден, и порадоваться счастливому исходу вопроса, который нам очень близок; быть может, в нем и наша лепта есть.
"Освобождение крестьян в России 19-го февраля 1861 года", на другом: "Вольная русская типография в Лондоне" и проч. Днем у нас будет обед для русских, я напишу статью по этому поводу и прочту ее; эпиграф уже найден: "Ты победил, Галилеянин" [206]. Да, государь победил меня исполнением великой задачи. На русском обеде я предложу у себя в доме тост за здоровье государя. Кто бы ни отстранил препятствия, которые замедляли шествие России к своему совершенствованию и благосостоянию, он действует не против нас. Вечером будут приглашены не только русские, но все иностранцы, сочувствующие этой великой реформе, все, которые радуются вместе с нами.
Наконец день праздника был назначен. Начались приготовления: шили флаги, нашивали слова по-английски, готовили плошки, разноцветные стаканчики для иллюминации дома. Услыша о намерении Герцена праздновать освобождение крестьян, князь Голицын вызвался написать квартет, который назвал "Освобождение" (франц.), и исполнил его у нас в день празднества.
все в салоне, когда он вошел.
-- Александр Иванович, не веселый праздник, в Варшаве русские льют кровь поляков! -- сказал Тхоржевский, запыхавшись.
-- Что такое? -- вскричал Герцен.
-- Не может быть! -- кричали другие.
Тхоржевский вынул из кармана фотографические карточки убитых, только что полученные им из Варшавы.
Все окружили Тхоржевского, рассматривали карточки убитых. Герцен был бледен и молчалив. Лицо его омрачилось; беспокойное, тревожное, грустное выражение сменило спокойное и светлое.
Россию, за ее преуспеяние, за ее благоденствие, совершенствование и пр. Все встали с бокалами в руках, горячо отвечали, провозглашая другие тосты, и чокались горячо. У всех сердце усиленно билось... Герцен сказал краткую речь, из которой помню начало: "Господа, наш праздник омрачен неожиданной вестью: кровь льется в Варшаве, славянская кровь, и льют ее братья-славяне!" Все стихло, все молча уселись на свои места.
Вечером дом был освещен; флаги развевались на нем; князь Голицын дирижировал квартет в салоне. По приглашению Герцена в "Колоколе" собрались, кроме русских и поляков, итальянские эмигранты с Маццини и Саффи; французские, между которыми выделялись Луи Блан и Таландье; немцы, англичане и много незнакомых поляков и русских.
Минутами казалось, что Герцен забывал о варшавских событиях, оживлялся. Раз даже стал на стул и с одушевлением сказал: "Новая эра настает для России, и мы будем, господа, в России, я не отчаиваюсь; 19-е февраля великий день!" Ему отвечали восторженно Кельсиев и какие-то незнакомые соотечественники. Было так много народу на этом празднике, что никто не мог сесть. Даже кругом нашего дома стояла густая толпа, так что полицейские во весь вечер охраняли наш дом от воров.
"Emancipation" князя Голицына. Один экземпляр сохранился у меня, но он был отобран вместе с книгами на русской границе [207].
Несколько дней после этого празднества Герцен написал статью под заглавием: "Mater dolorosa", в которой выражал сочувствие к пострадавшим полякам, и напечатал ее в ближайшем No "Колокола"[208].
Прочитав эту горячую статью, Мартьянов пришел к Герцену и сказал ему:
-- Похоронили вы, Александр Иванович, сегодня "Колокол", нет, уж теперь вы его не воскресите, похоронили.
Итак, первый удар "Колоколу" был нанесен самим Герценом тем, что он показал сочувствие к пострадавшей Польше. Самолюбие было оскорблено, и все мало-помалу отвернулись от лондонских изданий. Второй удар "Колоколу" был нанесен позже Михаилом Александровичем Бакуниным. Однажды после обеда мы сидели все вместе, когда почтальон позвонил, и Герцену подали огромное письмо. Оно было от Бакунина, который писал из Америки, описывал свое бегство из Сибири, сочувствие к нему в Америке.
[195] Н. А. Тучкова-Огарева с дочерью Лизой возвратилась в Лондон 24 декабря 1860 г.
[196] Переезд в Orseth-house состоялся 15 ноября 1860 г. "Новый дом очень хорош",-- писал Герцен И. С. Тургеневу 19 ноября 1860 г. Ср-в письме Огарева к П. В. Анненкову от 20 ноября 1860 г.: "Что у нас за новая квартира -- чудо!.. Жду из Швейцарии Натали со дня на день и с Лизой..." ("Звенья", III--IV, стр. 413).
[197] 0'Коннель тогда не было сорока лет (родилась в 1823 г.). "М-mе 0'Коннель,-- писал Герцен Тучковой-Огаревой 21 июня 1862 г.,-- замечательный талант... Рисует со смелостью страшной". Портрет Герцена работы 0'Коннель в 1863 г. показывался на выставке в Париже (см. письма Герцена к сыну от 20 и 25 мая 1863 г.) и был отмечен в печати; дальнейшая судьба портрета неизвестна.
[198] О разоблачении Хотинского в апреле 1863 г. см. заметку Герцена "Астроном-наблюдатель и миссионер Хотинский" ("Колокол", л. "Действительный статский советник и кавалер М. С. Хотинский" (1866).
[199] Герцен находился в Париже с 21 июня по 6--8 июля 1861 г.
[200] "Последняя новость та, что Девиль решительно повредился,-- писал Герцен сыну после возвращения из Парижа 11 июля 1861 г. -- Вздумал, что его кн. Голицын отравил, сватался за Тату, грозил Огар<еву>, сидел с заряженным револьвером, на коленках просил прощение и проч. И при этом он лечит, и англичане еще не замечают
[201] О встречах Герцена с С. Г. Волконским в Париже см. примеч. 13-е к главе VIII (стр. 327 наст. изд.)
[203] Л. Н. Толстой посетил Герцена в марте 1861 г.; И. С. Тургенева в это время в Лондоне не было. Когда Толстому в 1904 г. передали содержание воспоминаний Н. А. Тучковой-Огаревой о его встрече с Герценом, они вызвали у него сомнения, и он сказал: "Может быть, она просто сочинила разговор, как это часто делают авторы всяких мемуаров и записок" (А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. I, М. 1922, стр. 135). Со слов Толстого (в 1908 г.) его рассказ о посещении Герцена записал П. А. Сергеенко ("Толстой и его современники", М. 1911, стр. 13--14). См. также сообщение Н. Н. Гусева "Герцен и Толстой" -- "ЛН", 41--42, стр. 492--494.
[204] Песня "Как восьмого сентября", авторство которой приписывалось современниками Толстому, была впервые опубликована Герценом в "Полярной звезде" на 1857 г., кн. III; там же была напечатана песня Толстого "Как четвертого числа". Как показывает переписка Герцена, он знал, кто был автором песен (см. "Вестник Академии наук СССР", 1956, No 1, стр. 117), но по конспиративным соображениям умышленно подчеркивал тогда их фольклорный характер: "Они не произведение какого-нибудь особого автора, и в их складе не трудно узнать выражение чисто народного юмора".
[205] П. А. Мартьянов, бывший крепостной графа А. Д. Гурьева, приехал в Лондон осенью 1861 г., принимал участие в изданиях Вольной русской типографии. Во взглядах Мартьянова сочетались резкие антидворянские тенденции с верой в народного, земского царя. Весною 1863 г. Мартьянов решил возвратиться в Россию, был арестован на границе, затем осужден на каторжные работы и вечное поселение в Сибири. Умер в 1865 г. См. о нем в "Б и Д", часть VII, глава "М. Бакунин и польское дело", а также в статье Герцена "П. А. Мартьянов и земский царь" (1864).
[206] Статья, начинающаяся словами "Ты победил, галилеянин!" ("Через три года"), была напечатана Герценом в "Колоколе" еще 15 февраля 1858 г. (л. 9), вскоре после получения в Лондоне известий о рескриптах Александра II, ознаменовавших начало подготовки крестьянской реформы. Н. А. Тучкова-Огарева ошибочно связывает эту статью с тем впечатлением, которое произвело на Герцена известие о самой реформе.
"начала освобождения крестьян" состоялся 10 апреля 1861 г. (см. объявление в "Колоколе", л. 95, от 1 апреля 1861 г.). Герцен подготовил для праздника речь, которая должна была закончиться тостом за Александра II, текст речи он собирался опубликовать в "Колоколе" (см. публикацию Я. И. Линкова "Непроизнесенная речь о 19 феврале 1861 г." -- "ЛН", 63, стр. 59--70). Однако в последний момент Герцен отказался от речи. В статье "10 апреля 1861 и убийства в Варшаве", опубликованной в очередном листе "Колокола" (л. 96 от 15 апреля 1861 г.), Герцен писал: "Праздник наш был мрачен. Я не знаю дня, в который бы разорванность давила беспощаднее и тяжелее, где бы плошки <для иллюминации> были так близки к слезам... рука наша опустилась: через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог идти. Преступление было слишком свежо, раны не закрылись, мертвые не остыли, имя царя замерло на губах наших. Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без речей, без шума, с тем печальным благоговением, с которым люди берут иную чашу, иного воспоминания, в котором также смешаны искупление и казнь, мы предложили один тост:
За полную, безусловную независимость Польши, за ее освобождение от России и от Германии и за братское соединение русских с поляками!
[208] Статья "Mater dolorosa" была напечатана в "Колоколе" 1 мая 1861 г., л. 97. ,