Тучкова-Огарева Н.А.: Воспоминания
Иван Сергеевич Тургенев

ПРИЛОЖЕНИЯ

Когда мы всем семейством, т. е. мои родители, я с сестрой и гувернантка наша, m-lle Michel, приехали в 1848 году из Рима в Париж, Александр Иванович Герцен писал о нашем приезде Павлу Васильевичу Анненкову, который, как и Иван Сергеевич Тургенев, находился тогда там. Сначала Анненков пришел к нам один; он нам всем очень понравился: его непринужденность, приятное и ровное обхождение со всеми, его готовность нам все показывать в Париже, где он был как дома, приводили нас в восторг. Его помощь была всего чувствительнее в картинных галереях: он понимал живопись, много уже видал галерей за границей и любил объяснять нам особенности картин, которые были у нас перед глазами, но которые бы мы, вероятно, без него не заметили благодаря нашей неопытности. Через несколько дней Анненков привел к нам Ивана Сергеевича Тургенева. Высокий рост Ивана Сергеевича, прекрасные его глаза, иногда упорная молчаливость, иногда, наоборот, горячий разговор, бесконечные споры с Анненковым на всевозможные темы -- все это не могло не поразить нас. Капризность его характера не замедлила выказаться в каждодневных посещениях им нашего семейства: иной раз он приходил очень веселый, другой раз очень угрюмый, с иными вовсе не хотел говорить и т. д. У Виардо, говорят, он не позволял себе капризов, с русскими он чувствовал себя свободнее. Многие за глаза смеялись над продолжительностью его привязанности к Виардо, а я думаю, напротив, что это было его самое лучшее чувство. Какова же была бы его жизнь без него? Мне только грустно то, что Виардо была иностранка, понемногу она отняла его у России. Женщина без выдающегося таланта, без обстановки искусства, неартистическая натура не могла бы ему нравиться надолго. В его произведениях, особенно в "Записках охотника", так виден поэт, что он не мог бы ужиться в другом мире. Для Виардо он покинул Россию, отвык от нее, она становилась все дальше, дальше, будто в тумане; он продолжал писать, но талант его изменился, угасал, как и талант Огарева. На родине с 1849 по 1855 год Николай Платонович Огарев написал более стихотворений и лучших, чем в продолжение всей его жизни за границей [301]

На одного Байрона отсутствие из родины не имело влияния, но он был мировой поэт, к тому же он ненавидел Англию; но как ненавидел? Потому ли, что слишком горячо ее любил, или это была аномалия, как бывает очень редко с детьми, которые не любят своих родителей,-- кто нам скажет?

Возвращаясь к Тургеневу, я вспоминаю, как он в это время нам всем казался странен. Он приходил к нам ежедневно, иногда чтоб играть в шахматы с моим отцом, иногда исключительно для меня, с остальными дамами он только здоровался, а дам было много, особенно с возвращения из Италии семейства А. И. Герцена, и все дамы, конечно, замечательнее меня.

Жена Герцена, о которой я много говорила в записках Т. П. Пассек[302], была поэтическая натура и наружности очень привлекательной; Марья Федоровна Корш (сестра Евгения), немолодая уже девица, умная и очень любезная; красивая и еще не старая мать Александра Ивановича Герцена, Луиза Ивановна, и Мария Каспаровна Эрн (ныне m-me Рейхель), тогда девушка, очень умная, веселая, образованная; моя мать, тогда еще довольно молодая и тоже красивая; моя сестра Елена, которую за необыкновенную грацию Наталья Александровна Герцен называла "своим пажем", и я, дурнушка, которую она называла своей Консуэлой или Миньоной Гете.

Тургенев любил читать мне стихотворения или рассказывать планы своих будущих сочинений; помню до сих пор канву одной драмы, которую он собирался написать", и не знаю -- осуществилась ли его мысль: он хотел представить кружок студентов, которые, занимаясь и шутя, вздумали для забавы преследовать одного товарища, смеялись над ним, преследовали его, дурачили его; он выносил все с покорностью, так что многие, в виду его кротости, стали считать его за дурака. Вдруг он умирает: при этом известии сначала раздаются со всех сторон шутки, смех. Но внезапно является один студент, который никогда не принимал участия в гонениях на несчастного товарища. При жизни последнего, по его настоянию, он молчал, но теперь он будет говорить о нем. Он рассказывает с жаром, каков действительно был покойник. Оказывается, что гонимый студент был не только умный, но и добродетельный товарищ, тогда встают и другие студенты, и каждый вспоминает какой-нибудь факт оказанной им помощи, доброты и проч. Шутки умолкают, наступает неловкое, тяжелое молчание. Занавес опускается. Тургенев сам воодушевлялся, представляя с большим жаром лица, о которых рассказывал.

Иногда Иван Сергеевич приносил мне духи "Гардени", его любимый запах; говорил со мною даже иногда о Виардо, тогда как вообще он избегал произносить ее имя; это было для него вроде святотатства. Он написал тогда маленькую комедию "Где тонко, там и рвется", прочел ее у нас и посвятил мне [303].

Когда мы ходили всем обществом гулять по городу, он вел меня под руку, несмотря на то, что он был самый высокий, а я самая маленькая из нашего общества. Раз. когда мы вышли смотреть иллюминацию, Тургенев вдруг почти присел:

-- Что с вами? -- спросила я с удивлением.

-- Ничего,-- отвечал он,-- я хотел только убедиться, можете ли вы что-нибудь видеть чрез эту сплошную толпу,-- иллюминация очень хороша.

Вероятно, убедившись, что мне почти ничего не видно, Тургенев подвел меня к какому-то крыльцу и ввел на верхнюю ступеньку; там действительно я могла вполне любоваться великолепным зрелищем иллюминации в Париже.

Впоследствии мы жили в одном доме с А. И. и Н. А. Герценами в Париже, и потому Тургенев часто заставал меня с сестрой у Наталии Александровны. Часто Александра Ивановича не было дома; тогда Тургенев читал мне что-нибудь, при этом если все сидели вместе, то у Тургенева являлись удивительные фантазии; он то просил у нас всех позволения кричать как петух; влезал на подоконник и действительно неподражаемо хорошо кричал и вместе с тем устремлял на нас неподвижные глаза; то просил позволения представить сумасшедшего. Мы обе с сестрой радостно позволяли, но Наталья Александровна Герцен возражала ему:

-- Вы такие длинные, Тургенев, вы все тут переломаете,-- говорила она,-- да, пожалуй, и напугаете меня.

Но он не обращал внимания на ее возражения. Попросит у нее, бывало, ее бархатную черную мантилью, драпируется в нее очень странно и начинает свое представление. Он всклокочет себе волосы и закроет себе ими весь лоб и даже верхнюю часть лица; огромные серые глаза его дико выглядывают из-под волос. Он бегал по комнате, прыгал на окна, садился с ногами на окно, делал вид, что чего-то боится, потом представлял страшный гнев. Мы думали, что будет смешно, но было как-то очень тяжело. Тургенев оказался очень хорошим актером; слабая Наталья Александровна отвернулась от него, и все мы вздохнули свободно, когда он кончил свое представление, а сам он ужасно устал. Когда нас звали с сестрой наверх, Иван Сергеевич или уходил в кабинет Герцена, смежную с гостиной комнатку, или ложился на кушетку в гостиной и говорил мне:

-- Возвращайтесь поскорей, а я пока понежусь. Он очень любил лежать на кушетках и имел талант свернуться даже на самой маленькой.

Наталья Александровна или читала, или занималась с кем-нибудь из детей, а на Тургенева не обращала ни малейшего внимания: он был, как и П. В. Анненков, короткий знакомый в их доме. Анненков имел большую симпатию и глубокое уважение к Наталье Александровне;

Тургенев же, напротив, не любил ее, мало с ней говорил, как будто нехотя; нередко случалось им даже говорить друг другу колкости. Я была в странном положении между ними двумя: горячо любя в голову; я не кокетничала, но видела в Тургеневе особенно талантливого и оригинального человека, и мне это нравилось; бывало только иногда досадно на насмешки дам, которые меня дразнили, называя внимание Тургенева ухаживаньем. Иногда мне хотелось ему высказать, что его постоянное и исключительное ко мне внимание конфузит и навлекает на меня разные маленькие неприятности; но взгляну, бывало, на его большие, прекрасные глаза, которые так добродушно, почти по-детски улыбаются, и промолчу.

Раз мы все сидели, т. е. молодежь, на крыльце, которое выходило в наш садик; был теплый июльский вечер. Анненков и Тургенев тоже были с нами. Вдруг Иван Сергеевич обратился ко мне с вопросом:

-- M-lle Natalie, за которого из нас двух вы бы скорее пошли замуж? (разумея Анненкова).

-- Ни за которого,-- отвечала я, смеясь.

-- Однако если б нельзя было отказать обоим? -- сказал он.

-- Почему же нельзя,-- сказала я,-- ну, в воду бы бросилась.

-- И воды бы не было,-- возразил Тургенев.

-- Ну. -- сказала я, смеясь,-- за вас бы пошла.

-- А! вот этого-то я хотел, все-таки вы меня предпочли Анненкову,--сказал Иван Сергеевич, глядя на Анненкова с торжествующей улыбкой.

-- Конечно,-- сказала я,-- если и воды нет.

И все засмеялись.

Осенью мы оставили Париж: срок, назначенный для нашего путешествия, оканчивался; Иван Сергеевич пришел проститься и принес мне на память маленькую записную книжечку, где было написано, чтоб я никогда не принимала серьезного решения, не взглянув на эти строки и не вспомнив, что есть человек, который меня никогда не забудет [304].

Мы уехали.

Через год или два я услышала, что Ивану Сергеевичу велено жить в его имении в Орловской губернии, где он прожил безвыездно два года. Говорили, что он был сослан за то, что находился в Париже во время июньских дней 1848 года. Тогда были большие строгости [305].

Мой отец (Тучков) был предводителем дворянства в Инсарском уезде; во время нашего путешествия отец был заменен его кандидатом, но по возвращении он был косвенно удален от своей должности, и кандидат сделался предводителем. Отец находил это удаление незаконным и требовал от министра внутренних дел, чтоб ему было объяснено, почему он заменен, или просил, чтоб его отдали под суд; но все это ни к чему не привело и просьба отца осталась без последствий.

Во время ссылки Ивана Сергеевича Виардо была приглашена петь в Петербурге. Все были очень удивлены, что у нее не хватило мужества навестить Тургенева в его Спасском; не повидавшись с ним, она возвратилась за границу [306].

Впоследствии, уже замужем, я была однажды в Петербурге. Огарев хлопотал о получении заграничного паспорта; наш был первый, выданный в наступившем царствовании Александра II. Кто-то нам сказал, что И. С. Тургенев тоже в Петербурге; мы этому очень обрадовались оба. Сначала Огарев встретился с ним у кого-то из общих приятелей, потом Тургенев явился к нам, мы стояли в какой-то гостинице. Никогда не забуду этой встречи, так мало я ее ожидала.

Когда Тургенев постучал в дверь, я сидела в первой комнате, Огарев был во второй. Он хотел идти навстречу входящему, но Тургенев предупредил его, услышав обычное "войдите". Он вошел, кланяясь мне на ходу и спеша к Огареву.

Дверь была открыта, и я слышала, как он сказал Огареву:

-- Ведь вы женаты? На ком?

-- Познакомьте меня, пожалуйста, с вашей женой,-- сказал Иван Сергеевич.

-- Да ведь вы, кажется, давно знакомы,-- говорит Огарев и зовет меня.

Я встаю, они входят, и я не могла не улыбнуться, протягивая руку этому новому знакомому. Это была какая-то сцена из "Онегина". С этой минуты Иван Сергеевич был действительно новый знакомый.

Зато к Огареву у него была в эту эпоху горячая симпатия. Прощаясь, он говорил ему: "Я не могу так уйти, скажите мне, когда я вас увижу снова, где, назначьте день" и пр. [307]. Мне кажется, все очень горячие чувства его, кроме к Виардо, не длились долго. Раз он зашел к нам в Петербурге, в отсутствие Огарева, и сказал мне:

-- Я хотел передать Огареву поручение Некрасова, но все равно, вы ему скажите. Вот в чем дело: Огарев показывает многим письма Марии Львовны и позволяет себе разные о них комментарии. Скажите ему, что Некрасов просит его не продолжать этого; в противном случае он будет вынужден представить письма Огарева к Марье Львовне куда следует, из чего могут быть для Огарева очень серьезные последствия.

-- Это прекрасно,-- вскричала я с негодованием,-- это угроза доноса en tout forme (по всей форме (франц.), и он, Некрасов, называется вашим другом, и вы, Тургенев, принимаете такое поручение!

Он проговорил какое-то извинение и ушел [308]. Конечно, это объяснение ничуть не способствовало нашему сближению. Из писем Марии Львовны (присланных Огареву по смерти ее) он узнал, что, несмотря на то, что Панаева с поверенным Шаншиевым по доверенности Марии Львовны получили орловское имение для передачи ей, все-таки они ее оставляли без всяких средств к существованию, так что она умерла, содержимая Христа ради каким-то крестьянским семейством близ Парижа...[309]

Каждый год раз или два Тургенев приезжал в Лондон. Иногда он бывал очень весел; не могу забыть, как он приехал однажды с каким-то соотечественником из литераторов. Последний вовсе не знал по-французски. Когда стали спрашивать паспорты на французском пароходе, оказалось, что молодой человек запрятал свой паспорт куда-то далёко в чемодан. Тургенев его успокаивал, говоря, что это не беда, спросят имя и проч. и запишут; так и случилось. Услышав, что у молодого русского паспорта нет, гарсон вынул записную книжку и начал делать обыкновенные вопросы:

-- Votre nom, ргenom, пот de famille? Молодой литератор бойко отвечал.

-- Votre age? -- продолжал гарсон.

-- Cent vingt sept ans,-- отвечал скромно наш путешественник. Тургенев кусал себе губы, чтобы не разразиться смехом.

-- Comment? -- переспросил гарсон, не веря своим ушам.

Молодой литератор уверенно повторил. Тогда улыбка мелькнула на лице гарсона, и он стал пристально осматривать говорящего; в глазах его читалось:

"Ваше имя и фамилия?" -- "Сколько лет?" -- "Сто двадцать семь". -- "Что?" -- "Черт возьми, в этой стране снега и льда люди удивительно сохраняются. 127 лет,-- а ему и 25-ти не дашь на вид" (франц.).

И Тургенев хохотал, не стесняясь смущением своего молодого друга, который прерывал его, сконфуженно говоря:

-- Это все вы, Иван Сергеевич,-- право, вы сами!.. Помню еще один замечательный случай. Это было около 1861 года; кто-то приехал из Парижа к нам и рассказывал, как русские, находящиеся в Париже, собрались на дебаркадере, чтобы приветствовать при въезде в Париж одно высокопоставленное лицо, отправляющееся в кругосветное путешествие. Когда ожидаемый поезд приблизился и ожидаемое лицо вышло, наши соотечественники встретили его с почтительным приветствием, но вместо обычного любезного ответа на оное последовало резкое замечание о том, что неприлично русским дворянам носить бороду. Приветствующие были поражены подобным обращением. Слыша об этом происшествии из достоверного источника, Герцен хотел рассказать это в "Колоколе", но вдруг является Иван Сергеевич и говорит, что приехал затем, чтоб передать Герцену, что его просят не печатать о вышеупомянутом факте: высокопоставленное лицо обещает в продолжение всего своего путешествия воздерживаться от подобных выходок, если Герцен промолчит на этот раз. Это было передано Ивану Сергеевичу князем Н. А. Орловым, служившим посланником в Бельгии. Герцен и высокопоставленное лицо сдержали оба слово.

и графе Т... Всем известно, что Николай Павлович предпочитал штатской службе военную службу; особенно терпеть не мог, чтоб оставляли военную службу для штатской. Как-то случилось, что граф Т... оставил военную службу и взял отставку. Кажется, год спустя, находясь в Петербурге, Т... был приглашен к коротким знакомым на многолюдный раут, куда и отправился в простом пиджаке. На его беду совершенно неожиданно явился туда и Николай Павлович. Он прохаживался по залам; его высокий рост позволял ему различать всех и в густой толпе.

Заметив Т..., который был тоже высокого роста, Николай Павлович направился в его сторону. Завидя государя, граф Т... приветствовал его с замиранием сердца, чувствуя себя как бы виноватым перед государем за то, что находился в отставке. Николай Павлович отвечал слегка на его поклон и стал всматриваться в его костюм.

"А, Т... -- Как вы разоделись! Как это называется?" --"Пиджак, в. в.". -- "Как?" -- "Пиджак, в. в.". -- "Недурно,-- но какая разница с военным мундиром!" (франц.),-- сказал государь и проследовал дальше.

Т... вздохнул всей грудью, надеясь, что его приключение окончено. Но, походя немного и милостиво разговаривая с некоторыми лицами, Николай Павлович опять увидал неподалеку Т...

"А! Т..., как же называется ваш костюм?"

-- "Пиджак, в. в.".

-- "Как?"

-- "Пиджак, в. в." (франц.).-- отвечал Т... и чувствовал, как крупные капли пота выступали у него на лбу. Казалось, Николай Павлович забавлялся его смущением.

Походя еще по залам, он опять увидал Т... и пошел к нему навстречу. Бедный граф, завидя государя, хотел ретироваться за колонну, но высокий рост выдавал его, и Николай Павлович отыскал его и там.

"А! Т..., как же называется это одеяние? У меня сегодня прескверная память".

-- "Пиджак, в. в.".

-- "Как? Ужасно трудно запомнить это слово".

--"Пиджак, в. в." (франц.) -- сказал Т..., и едва Николай Павлович проследовал, как граф Т... поспешил оставить раут, обещая себе никогда не попадаться на глаза государю в злополучном пиджаке.

Раз Тургенев приехал к нам вскоре после написания им "Фауста". Он читал его сам у нас, но ни Огареву, ни Герцену "Фауст" не понравился, с той только разницей, что последний делал свои замечания очень сдержанно, тогда как первый критиковал "Фауста" очень резко; с этих пор Иван Сергеевич окончательно потерял всякое расположение к Огареву [310].

-- Знаешь ли, что я тебе скажу,-- начал он, обращаясь к Александру Ивановичу,-- ведь я приехал нынче не один; чтоб тебя лицезреть, один чудак пустился в дорогу, не зная ни одного иностранного слова, и просил меня проводить его до Лондона. Ведь это подвиг? Отгадай -- кто это? Вот что,-- продолжал он,-- может, лучше сначала тебе к нему съездить, может, Огареву не совсем приятно его видеть, были какие-то неприятности...

-- Господа,-- сказал Александр Иванович,-- да уж это не Некрасов ли? Он ведь безъязычен; с чего же он взял, что мне будет приятно его видеть после того, что он через тебя, Иван Сергеевич, передавал Огареву?

-- Да ведь он нарочно приехал из России, чтоб повидаться с тобой!

-- Может ехать обратно,--сказал Герцен, и был непреклонен. Вообще, за Огарева он оскорблялся гораздо более, чем за самого себя.

По переезде в Швейцарию мы не видали более Ивана Сергеевича; изредка он переписывался с Герценом. По распоряжению последнего, "Колокол" высылался правильно Тургеневу, Вырубову и некоторым еще, но когда Огарев сломал ногу и Тургенев не осведомился о состоянии его здоровья, Герцен рассердился на Тургенева и не велел высылать ему более "Колокола"; зато, когда мы приехали в Париж в конце 1869 года, Герцен сам смеялся, рассказывая, как при первом свидании Тургенев подробно и долго расспрашивал своего друга о здоровье Огарева.

-- Видно, урок был хорош! -- говорил Александр Иванович, смеясь.

Во время свидания в Париже, в 1869 году, они разговорились о литературе. Александр Иванович спрашивал, что пишет Тургенев в настоящее время.

-- Я ничего не пишу,-- отвечал Иван Сергеевич,-- меня в России не читают более; я уже стал писать для немцев по-немецки и печатать в Берлине; но вот беда, вздумали переводить, что я пишу, и, поверишь ли,-- продолжал он с жаром,--когда в С. -Петербурге Краевскому был подан перевод, то он отдал его обратно переводчику, говоря: "Это нельзя напечатать, это слишком хорошо, вы переведите как-нибудь похуже--я напечатаю". И оба приятеля залились звонким смехом [312].

известен и в Европе; перед ним широко растворялись двери лучших салонов Парижа и Лондона, он становился баловнем счастия, как вдруг родная страна отшатнулась, отвернулась от него, и за что? За изящную фотографию нигилизма в России ("Отцы и дети"). Он писал, как соловей поет, без намеренья уязвить чье-нибудь самолюбие, он писал, потому что это было его призвание, а русская молодежь оскорбилась, увидала злую преднамеренность и ополчилась на Тургенева: тяжелое отношение со своими продолжалось несколько лет.

Герцен не любил антиэстетического проявления нигилизма в России и удивлялся негодованию русской молодежи на Тургенева. Он говаривал иногда соотечественникам: "Помилуйте, Базаров -- апофеоз нигилизма, нигилисты никогда до него не дойдут. В Базарове есть много человеческого. Чего же им оскорбляться?"

Герцен и Тургенев переживали тяжелое время; оба они находились тогда под опалой общественного мнения в России: Тургенев, как сказано выше, за яркое представление нигилизма; Герцен за соболезнование о Польше. Конечно, по своим взглядам и правилам, А. И. был всегда на стороне более слабых, но он не принимал никакого участия в польских делах; однако были недоброжелательные личности, которые на это намекали, и этого было достаточно, чтоб он был почти всеми оставлен.

Впоследствии для Тургенева все изменилось, к счастью еще при его жизни; он был понят, оценен на родине, и пылкая молодежь спешила сама горячо приветствовать талантливого писателя и старалась загладить свое несправедливое предубеждение против него. А для Герцена заря этого горячего примирения никогда не занялась...

Когда Александр Иванович Герцен занемог своей последней болезнью, Иван Сергеевич навестил его и видел, что Герцену угрожает большая опасность, и все-таки он исчез на несколько дней. Тогда именно Тургенев ходил (только потому, что не сумел отказаться) смотреть казнь Тропмана, которую и описал вскоре в "Вестнике Европы", издание 1870 года [313].

-- Да,-- говорил он,-- лучше бы я вам помогал ходить за больным Александром Ивановичем, вот где было мое место; но я жалкий человек, стихии управляют мной. Когда Белинский [314] умирающий возвращался в Россию, я... я не простился с ним.

-- Знаю, Иван Сергеевич, вас отозвала Виардо, не сделайте того же и нынче. Вы любите Герцена, а пожалуй, и с ним не проститесь,-- сказала я.

-- Нет, нет, как можно,-- возразил он горячо. Вырубов почти не отходил от больного; Таландье(впоследствии депутат в палате. (Прим. автора.)

Примечания:

[301] Это утверждение Н. А. Тучковой-Огаревой требует существенного уточнения; достаточно сказать, что за границей Огаревым были написаны такие замечательные произведения, как поэмы "Сны", "Ночь", "Тюрьма", "Матвей Радаев", "Рассказ этапного офицера" или стихотворения "Свобода", "Памяти Рылеева", "Михайлову" и многие другие.

[302] Имеются в виду страницы воспоминаний Н. А. Тучковой-Огаревой о пребывании с семейством Герцена в Италии и Франции в 1848 г. (см. Т. П. Пассек, т. III, стр. 83 и сл.; стр. 294 и сл. наст. издания).

[303] Комедия И. С. Тургенева "Где тонко, там и рвется" была впервые напечатана в "Современнике", 1848, кн. XI, с посвящением "Наталье Алексеевне Тучковой". "Тут столько наблюдательности, таланта и грации, что я убежден в будущности этого человека,-- писал Огарев Н. А. Тучковой 4 января 1849 г. -- Он создаст что-нибудь для Руси. А потом он вас любит" ("Русские пропилеи", т. IV, стр. 73).

[304] Записная книжка, подаренная в 1848 г. Тургеневым Н. А. Тучковой, ныне хранится в ЦГАЛИ.

[305] См. примеч. 2-е к главе VI (стр. 318 наст. издания).

[306] В 1852--1853 гг. Виардо пела в Петербурге, а затем в Москве; в литературе высказывалось предположение, что в марте 1853 г. Тургенев тайно приезжал для свидания с ней в Москву (см. Н. М. Гутьяр, И. С. Тургенев, 1907, стр. 148; И. М. Гревс, История одной любви. И. С. Тургенев и Полина Виардо, М. 1927, стр. 93--94; ср. в воспоминаниях Н. А. Островской -- "Тургеневский сборник" п/ред. Н. К. Пиксанова, книгоиздательство "Огни", стр. 75).

"Вчера явился Тургенев, у него страсть к Огареву", "... сегодня он обедает у Тургенева", "Тургенев и Сологуб так протрубили об стихах Огарева, что все, даже вовсе незнакомые, хотят его видеть", "он <0гарев> пошел с Тургеневым в любительский концерт", "Огарев теперь на вечере у Тургенева; опять читает "Зимний путь" ..." и т. д. (см. "Русские пропилеи", т. IV, стр. 141--146).

[308] См. письмо Н. А. Тучковой-Огаревой к родным от 8 января 1856г. (там же. стр. 146).

[309] Об обстоятельствах, связанных с известным делом об "огаревском наследстве", см. в книге Я. 3. Черняка "Огарев, Некрасов, Герцен" Чернышевский в споре об огаревском наследстве", М. -- Л. 1933.

[310] В сентябре 1856 г. Огарев писал И. С. Тургеневу о "Фаусте":

"Происшествие кажется придуманным с каким-то усилием для того, чтоб выказать неясные мнения о таинственном мире, в который вы сами не верите; точно автор, вопреки себе, хочет показать реальность чего-то, чего он сам не понимает... в вашем "Фаусте" фантастическая сторона прилеплена; повесть может обойтись и без нее" ("Современник", 1913, кн. VI, стр. 7--8). Герцен находил, что замечания Огарева о "Фаусте" написаны "резко", но признавался, что "во многом" разделяет его мнение (письмо к И. С. Тургеневу от 26 сентября 1856 г.). Тургенев, в сущности, согласился с оценкой Огарева, когда 7/19 ноября 1856 г. писал М. Н. Лонгинову, что "напрасно хватил" в "Фаусте" "фантастического элемента" (И. С. Тургенев, Собр. соч., т. XII, М. 1958, стр. 227).

"очень замечательного -- своею демократическою и социалистическою ненавистью" (письмо к М. Мейзенбуг от 9 июня 1857 г., перевод с франц.). Ср. в письме к И. С. Тургеневу от 2 марта 1857 г.: "Ты напрасно думаешь, что я ненавижу Некрасова; право, это -- вздор. В его стихотворениях есть такие превосходные вещи, что не ценить их было бы тупосердие". Однако Герцен по недоразумению обвинял Некрасова в недобросовестном отношении к денежным средствам Огарева. В июле 1857 г. Некрасов через Тургенева предпринимал попытку встретиться с Герценом в Лондоне и объясниться, но не был им принят. 18 июля 1857 г. Герцен писал М. К. Рейхель: "Здесь был Некрасов, я его не хотел видеть..."

[312] В газете "Голос" редактор А. А. Краевский напечатал в "безобразном", по выражению Тургенева, переводе с немецкого (из журнала "Салон", октябрьская книжка за 1869 г.) его повесть "Странная история". Возмущенный этим поступком, Тургенев в кн. I "Вестника Европы" за 1870 г., где был впервые напечатан подлинный русский текст повести, опубликовал негодующее письмо (см. стр. 510).

[313] Казнь Тропмана, совершившего с целью ограбления убийство нескольких человек, состоялась в Париже 19 января 1870 г. Очерк И. С. Тургенева, посвященный описанию этой казни, был напечатан в "Вестнике Европы" в 1870 г. (кн. VI).

[314] Белинский был как бы руководителем Тургенева, восхищался его талантом, направлял его, а иногда выговаривал ему, как ребенку. (Прим. автора.)

"получил телеграмму, вследствие которой должен сейчас уехать в Баден" и не может "дождаться перемены в болезни Герцена" ("ЛН", 63, стр. 539). См. также его письмо к А. А. Герцену от 22 января 1870 г. после получения известия о смерти Герцена ("ЛН", 63, стр. 531).