ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мне хотелось записать здесь некоторые подробности, относящиеся до моего возвращения в Россию в августе 1876 года [299].
Я ехала, ни о чем не думая, окончательно пришибленная судьбой, ехала с тем равнодушием, которое, вероятно, испытывают ссыльные, которых переводят с одного места на другое; однако, когда поезд остановился перед русской таможней и я увидела русского солдата, сердце мое вздрогнуло и усиленно забилось: что-то дремлющее во мне проснулось, что-то родное...
Все вышли из вагонов и направились к двери, где у нас отобрали пачпорты; внесли чемоданы в огромную залу с прилавками, на которых поместились вещи пассажиров. В зале было много народу,-- и я стояла тут же в своей траурной одежде и шляпке с длинным креповым вуалем. Мое равнодушие оставило меня -- я была взволнована; "я опять в России!" -- думала я. Громкий голос прервал мои думы:
-- Чей пачпорт -- Огаревой? -- кричал он. -- Мой,-- отвечала я довольно громко, и глаза всех пассажиров устремились на меня.
Таможенный чиновник, высокий, худой, с бледным и строгим лицом, закричал:
-- Давайте сюда все вещи, чемоданы Огаревой. И все было мигом поставлено рядом -- потребовали ключи, все выбрали: разложили книги, бумаги, литографии, фотографии, немного белья и все. Молодой жандармский офицер подошел ко мне очень вежливо и просил меня войти в дамскую уборную, где женская прислуга должна была осмотреть вещи, которые были на мне. Я отправилась туда и нашла женщину, которая раздела и опять одела меня. Она подержала мою шляпу в руке, как бы взвешивая, и передала ее мне. Я надела ее и вышла в залу. Тут опять подошел ко мне жандармский офицер и сказал, что он мне сейчас укажет комнату, отведенную для меня, где мне придется провести дня два или три, пока осматривают мои бумаги. Он жаловался на строгости таможенного чиновника, который был несговорчивее его самого.
-- Женщина,--сказал он,-- ничего не нашла запрещенного у вас, но она говорит, что у вас должна быть какая-нибудь бумага в кармане,--что это за бумага?-- спросил он. -- Не воззвание ли сына Герцена?
-- Нет, даю честное слово. Я еду к престарелому отцу и, конечно, ничего не везу, что могло бы ему причинить неприятности; кроме того, сын Герцена -- честный человек и никакой роли в политическом мире не играет. Это последнее письмо моей дочери, и я никому его не покажу, пока жива.
Он больше не настаивал, но сказал с улыбкой:
-- Служанке кажется подозрительна ваша шляпа -- она думает, что в ней, может быть, зашиты что-нибудь -- не прокламации ли?
Я взяла со стола шляпу и подала ему:
-- Вы можете приказать ее распороть и опять сшить к моему отъезду, для меня безразлично.
Но моя готовность расстаться со шляпой на время отняла у жандармского офицера всякое желание распарывать ее,-- и он положил ее обратно на стол.
Я жила как под арестом, в одной крошечной комнате с видом на двор; за обедом и чаем посылала в соседнюю гостиницу и никуда не выходила. Жандармский офицер навещал меня -- спрашивал, не нужно ли мне чего-нибудь, предлагал мне попросить денег на дорогу, если у меня мало, и говорил, что тотчас может выдать,-- но я не согласилась: я никогда ничего не просила у правительства, привыкла к пословице: "По одежке протягивай ножки"-- и надеялась, что мне хватит. Каждый раз я спрашивала: скоро ли меня выпустят?
Наконец жандармский офицер мне сказал печально, что мне не отдадут ни книг, ни бумаг.
-- Как,-- вскричала я,-- это невозможно -- разве можно у меня отнять последнее? Ведь у меня кроме них, нет ничего!
-- Что же делать,-- говорил он,-- это все таможенный чиновник чудит.
Слушая слова офицера, я задумалась над этим новым ударом.
-- Я обдумываю... --сказала я.
-- Что? -- спросил он.
-- Хочу телеграфировать царю, что благодарю его за монаршую милость, но не желаю ею воспользоваться,-- а уезжаю опять за границу.
-- Не делайте этого! -- вскричал горячо жандармский офицер.
Видимо, офицеру не хотелось этого.
-- Я пойду,--сказал он с одушевлением,--постараюсь уладить дело.
Вскоре он вернулся и сказал мне, что бумаги и фотографии мне оставляют и что я могу все уложить, как получу свои вещи обратно, но книг не возвратили [300].
Примечания:
"возвратиться в отечество на поручительство ее отца с учреждением за ней строгого полицейского надзора, в особенности за заграничными ее сношениями".
"... У меня были все... труды,--писала Н. А. Тучкова-Огарева Т. П. Пассек,-- но граница все взяла -- осталось только то, что мое отчаяние не могло уступить: письма и портреты, скорей я готова была ехать обратно, чем расстаться с последним моим достоянием" ("Архив Н. А. и Н. П. Огаревых", стр. 283).